Дом последней надежды. Карина Демина
при первом прикосновении, как сложный танец, где каждое движение – часть истории, но мы оба были слишком далеки от этих церемоний.
– Зачем? – Я подняла руку, подвернув край кимоно, позволив зеленоватым каплям скатиться в чашу.
– Не звали?
– Не звали, но… мы мало знаем о вашем народе. – Пена была слишком светлой и ноздреватой. Будь гость иным, мне бы, пожалуй, было бы стыдно. Самую малость. Все же чай мы покупали не лучшего качества. – О вас многое говорят. Но полагаю, не всему стоит верить?
Хельги крякнул.
А я долила горячей воды. Не кипятка. Нет. Кипяток убивает остроту чая, делает его бледным и высвобождает лишь горечь, которую вряд ли получится заесть.
– Не всему, госпожа Иоко… не всему… – Он поерзал.
– А чему стоит? Говорят, ваш остров гибнет…
Он слегка наклонил голову.
– …и что вам пришлось покинуть его в поисках нового дома… и что дом этот милостью Императора был дарован…
– Милостью? – Хельги фыркнул. – Да этот узкоглазый карлик…
– Я не слышала этих слов. – Я коснулась бубенцов на нитках, и те зазвенели, отгоняя дурное.
– …запросил золото… и камни… и клыки морского зверя… он забрал почти все, что у нас было, за два островка и представил это высшею благодатью. Там до нас и птицы-то селиться брезговали!
Его возмущение было ярким и живым, а еще совершенно неподходящим для такого спокойного дела, каковым была чайная церемония. И пусть нынешняя – лишь жалкое подобие истинной, но все же…
Я подняла чашу-тяван и, оценив чай – полупрозрачный, правильного золотистого оттенка, – подала ее Хельги. И он, вытащив из кармана шелковый платок, обернул им ладонь. Все же не настолько чужд он местных обычаев, как хочет показать…
– Еще говорят, что среди вас нет женщин…
– Мало, – уточнил Хельги, пригубив из чаши. Он прикрыл глаза, смакуя чай. – Эх, меду бы сюда… и цвету липового, и еще моя матушка выращивала травки… ваша правда, госпожа Иоко, наш островок был мал, но любим, что ветрами, что морем… его берега меняли цвет. Белым-белы зимой, что пена морская… это снег ложился на землю и дома укрывал толстенною шубой… и даже сосны, что вырастали огромными, до самого неба… пусть море не примет меня, если лгу, и те становились белыми. У моей матушки была шаль из козьего пуха, легкая, как тот снег…
Он протер край чашки платком и вернул мне чашу.
– …весной остров становился красен. Сосны гудели, зазывая в гости ветра, а из сараев выволакивали корабли. Женщины выходили смотреть, как их красят, а парни варили краску из местных ракушек, растирали камни… и выдували алый бисер, чтобы поднести той, которая по сердцу придется. Ваша правда, женщин у нас мало… матушка моя сказывала, что это из-за морской ведьмы… что она открыла остров Бьярни Криворотому, с которым и пришли тьеринги. Слово сказала, и поднялся остров из воды, встал посеред моря…
Чай был терпким. И сладким, без сладости, но сам по себе.
Тишина.
И голос Хельги, в котором звучит такая знакомая мне нота тоски.
Моя сосна