Теория грязевых ванн. Александр Эпиницкий

      Суббота. Предобеденное утро. Проснулся. Глаза не открываю. Прихожу в сознание. Точнее, сознание пытается прийти в меня. Я чувствую, как оно, сутулясь, сидит в кресле напротив моей кровати, нога на ногу и руки замочком обнимают коленку. Оно безотрывно и с прищуром смотрит на меня. Однако в этом взгляде нет осуждения. В нём щемящая сердце жалость как у большого лохматого пса, который безропотно ждет, когда же, наконец, хозяин выведет его на прогулку.

      В голове тектонические сдвиги серых пород мозга; ощущаются первые толчки. Мысли мои одиноки и сразу из множества областей. Они разлетелись в разные стороны, словно бабочки. Поймать их практически невозможно. Я добыл сачок, бегаю по поляне, мну цветы голыми пятками, отчаянно пытаюсь схватить хотя бы одну бабочку. Поймал! Наудачу, ей оказался Володька Ленский, с которого всё началось, и который довел меня до потери человеческого облика.

      – Послушай, пойдем уже! – упрашивает он меня. – Если будешь вечно сидеть над книгами – сойдешь с ума.

      С этой фразы в памяти начинает восстанавливаться цепь событий вчерашнего дня. Картина рисуется такая: я полулежу на подоконнике в своем номере в общежитии, изучаю справочник по теплометрии; мой неугомонный друг уже полчаса стоит рядом и нудит про очередную нестандартную пятницу.

      – С каких это пор геомеханик стал специалистом по психологии? – спрашиваю я.

      – С тех самых. Прослушал на первом курсе лекцию о значении плюса и минуса в жизни, о том, что день обязательно сменяет ночь и если за приливом не последует отлив, то Земля соскочит к чертям со своей оси. Законспектировал – теперь руководствуюсь.

      – Володь, отстань. Ты со своей примитивной философией готов любую кислоту себе в мозг влить. Тебе нравится – трави себя, сколько влезет. А меня оставь в покое.

      – Да кто тебе сказал, что клуб – обязательно кислота?

      – В чём ты хочешь меня убедить? Я тебя не первый день знаю и насквозь вижу. Ты же один из тех совестливых типов, которые каждый раз, отправляясь в загулы, держат в своей голове мысль: нет, я не такой, я только так – на время, а на самом деле, я с высшим образованием, почти с ученой степенью и работа у меня интеллектуальная. Я вот поразвратничаю, а после этого вернусь домой, раскрою на пятой странице «Самое само», постараюсь осилить инобытие вещи, вновь ничего не пойму из прочитанного, но зато – приобщусь. Потом что? В театр – на классику. На следующий день – в Третьяковку и Пушкинский. В понедельник на работу. Внесу вклад в общее благо, поговорю в коллективе о высоких материях, о ситуации на сырьевых рынках, ближневосточном урегулировании и гендерной политике. И в целом за неделю через такие медные трубы пройду, что очищусь от всей этой гламурной скверны и информационных потоков, которые льют на меня клубная жизнь и дядя СМИ. Вот так. Успокаивай себя дальше и иди один.

      – Фил, не преувеличивай.

      – Это я еще преуменьшаю. И вообще, Володь, давно хотел тебе сказать – смени образ жизни и заодно фамилию, а то до тридцати не дотянешь.

      – Зануда! – сказал Ленский и ушел. Дверью, однако, не хлопнул.

      Я открыл глаза. Пошевелил рукой. Бабочка упорхнула. Свет из окна мне не понравился и, моргнув полтора раза, я снова погрузил себя во тьму.

      Все-таки я с ним сходил. Чтобы уже совсем отстал.

      * * *

      Пришли в клуб. Заняли столик. Сделали заказ. Володька неторопливо выпивает, я неторопливо закусываю. Шум от музыки вокруг неимоверный. Пытаемся о чем-то друг друга перекричать. Не получается. Он куда-то исчез. Я остался один. Из праздного любопытства оглядываю зал и задаюсь вопросом, кто из пришедших искренне веселится и выплескивает избыток энергии, накопившейся за рабочую неделю. С трудом в это верю. Но убеждаю себя, что – да, судя по всеобщему гомону, веселятся, что-то выплескивают и, похоже, делают это не без удовольствия. Ибо всего через край – алкоголя, табачного дыма, полуобнаженных тел, криков и хохота, замутненных взглядов, перепачканных носов. Вся эта гремучая смесь по воздуху начинает проникать мне в мозг, в легкие, в кровь, искажая восприятие реальности, несмотря на то, что к спиртному я ещё не притронулся.

      Бабочки между тем всполошились неимоверно. Они потеряли плавность хода и словно мухи стали резко прочерчивать хаотичные линии в воздухе, оставляя за собой шлейфы из разноцветной пыльцы. У меня закружилась голова. Я отложил сачок в сторону и перестал охотиться. Присев на густую мягкую траву, я обнял свои колени двумя руками и, положив на них подбородок, принялся наблюдать за этим чешуекрылым безумием. Взгляд мой самопроизвольно стал перескакивать с одной бабочки на другую. Если бы кто-нибудь увидел, с какой бешеной скоростью в это время бегали мои глазные яблоки за опущенными веками, то немедленно бы разбудил меня и принес стакан воды. Но никого рядом не было, и я продолжил толи спать, толи мучительно бредить.

      Снова осматриваюсь в зале. Не без удивления