последний из честных дантистов. Оливер Перл
купила его в Target. Надела его только второй раз. А первый раз это было на Новый год. В нем еще есть блестки. Они могут посыпаться, если его хорошенько встряхнуть.
– Обязательно встряхнем, сладкая, не сомневайся, – сказал Шуркин и указал мне на часы.
Я расстегнул молнию у Нимф на спине.
– Через голову лучше, – сказала Нимф. – Осторожно! Волосы!
Я снял с нее очки и стянул платье через голову, как она просила. Джунгли последовали было за платьем, но сразу же отпрыгнули обратно на голову. Я аккуратно положил платье на зеленоватом диване у стены.
– Где мои очки? – засуетилась Нимф. – Я без очков не вижу.
– Я их кладу вот здесь, на тумбочке у окна. Вот. Ты такая хорошенькая без них. Правда она выглядит лучше без очков, Алекс?
– Однозначно.
Мы разделись до носков и рубашек, потом, поразмыслив, надели туфли обратно. Шуркин сел на край дивана. Нимф стояла посередине комнаты в белых туфлях и в белых трусах и лифчике, усеянных маленькими красными и желтыми котятами, пытающимися словить кружащихся над ними пчелок.
– На маме были такие же туфли, когда они с папой поженились, – сказал я.
– И на моей, – сказал Шуркин и нахмурился. – Ну и надо было тебе это сейчас говорить, блядь?
– А тебя это что, беспокоит?
– Теперь да, ты – мудак.
– Сказать, чтоб она их сняла?
– Нет! – чуть ли не закричал Шуркин. – А вдруг у нее уродливые ноги?
– Ну тогда встань к ней поближе, – сказал я, подводя Нимф к дивану.
– Нимф, – сказал я, – а ты знаешь, что Ги де Мопассан ненавидел Эйфелеву башню и, несмотря на это, часто обедал в одном из ее ресторанов? Когда его наконец-то спросили почему, он ответил, что это единственное место в Париже, из которого башня не видна.
– Ой, точно! Ты же говорил, что летишь в Париж, – вспомнила Нимф. – Отец моих детей – на половину француз. Ты увидишь «Мону Лизу»?
– И ее тоже, солнышко, и ее тоже, – сказал я, опуская Нимф на колени и сожалея, что плохо подумал о ее родителях. Я присел перед ней на угол дивана.
Рот у Нимф был теплый и мягкий. Судя по всему, в ее задачу входило запихнуть меня через него как можно быстрее и глубже себе в пищевод, что ей часто и удавалось. Тогда она останавливалась и не дышала и напоминала дельфина, в то время как глаза ее, в поисках, видимо, одобрения, глядели туда, где, она думала, находятся мои.
– А ты поднимешься на самую верхушку Эйфелевой башни? – спросила Нимф, в очередной раз переводя дыхание. – Ему не будет страшно? – добавила она в направлении Шуркина, который точил свой инструмент в пяти футах от нее. – А это правда, что от французов плохо пахнет? – спросила она, теперь уже почему-то меня.
В этот момент Шуркин подошел к Нимф, спустил до колен ее котят с пчелками, и моя лекция о Париже оказалась неактуальной.
Нимф забыла о моем существовании. Ее челюсть повисла, а глаза стали носиться по кругу,