Правда во имя лжи. Елена Арсеньева
ые губы, он сделал ими плотоядное: «Чмок!» – и пошел своей дорогой, то и дело, впрочем, оборачиваясь и меряя сладострастным взглядом предмет своего восхищения. Вернее, предметы – ноги-то ведь две.
Лида еле удержалась, чтобы не опустить глаза и не осмотреть со всей внимательностью эти же самые предметы. Но, во-первых, на нее и так уже пялились прохожие, а во-вторых, нет ничего глупее, чем рассматривать свои ноги сверху вниз. Даже самые отпадные подставочки покажутся кривоватыми и с подагрическими коленками. Поэтому Лида перехватила сумку поудобнее и пошла своей дорогой, размышляя над тем, какой приятный город Северолуцк и какие приятные живут в нем люди. Главное, наблюдательные: парень видел ее какое-то мгновение, а успел сделать столь значительный вывод. Это надо же – за какие-то полминуты сопоставить Лидины ноги с ногами всех местных женщин и присудить золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей» именно ей. Человек-компьютер! Наверное, в голове у него собрался солидный банк данных, и вот мгновенно…
И вдруг Лиду осенило. Да почему мгновенно-то, господи? Наверняка этому предшествовало кропотливое изучение материала. Не раз любовался молодой человек «самыми красивыми ногами в Северолуцке и в районе», не раз, конечно, выкрикивал вслед им что-то подобное.
«Золотая Ножка»! Как же она сразу не догадалась? Сонька – Золотая Ручка, знаменитая одесская воровка. А Золотая Ножка – это наверняка о ее сестрице. Сонька – Золотая Ножка…
«Значит, мы по-прежнему похожи, – подумала она почему-то испуганно, хотя, наверное, этого следовало ожидать от двойников-близняшек даже через двадцать семь лет после их появления на свет. – Меня приняли за нее, вот и все. Мои ноги – за ее!»
Она обиженно поджала губы. Выходит, и вожделение в глазах рыжего парня, и его сладострастное «Чмок!» не имели к ней, Лиде Литвиновой, никакого отношения. Все предназначалось Соне Богдановой.
Острый приступ зависти едва не заставил ее повернуть к вокзалу. Уже не в первый раз испытывает Лида это режущее чувство. Первый раз – как только прочла случайно найденное письмо Ирины Богдановой (своей родной матери, как выяснилось) и увидела выпавшую из конверта фотографию пятнадцатилетней девчонки с длинной челкой и яркой улыбкой.
Сначала показалось, это она сама, но такой фотографии у себя Лида не помнила. К тому же глаза и губы у девчонки явно подкрашены, и в памяти мгновенно всплыло, сколько сражений ей пришлось выдержать в свое время с родителями… следовало бы уточнить: с приемными родителями! – которые ни в какую не позволяли ей выстричь челку, а тем паче – краситься, даже когда Лида собиралась на дискотеку.
Доходило до того, что она выбегала из дому пай-девочкой, потом, встречаясь с подружками в туалете на Свердловке, наспех подмазывалась их тушью, их тенями, румянами и помадой (боже упаси, даже страшно подумать, что было бы, если б у нее обнаружили собственную косметику!) перед полутемным, облупленным зеркалом, среди всех этих мерзких туалетных ароматов и под презрительными взглядами случайных посетительниц. Ну а после дискотеки смывать косметику приходилось там же – но уже в одиночестве, нервно поглядывая на часы: если Лида приходила хоть на минуту позднее десяти вечера, в доме начиналось просто-таки Мамаево побоище. А пока доберешься от ДК Свердлова до Ковалихи, где они жили, это почти полчаса, и то если будешь бежать высунув язык: на трамвае по кольцу ехать дольше, да и ходила «двойка» в те времена из рук вон плохо. Вот и получалось, что на все радости дискотеки (начало в семь тридцать вечера) Лиде оставалось каких-то полтора часа, даже меньше: пока соберутся музыканты, пока разогреется диск-жокей, пока молодежь присмотрится друг к другу…
Застарелая, полудетская обида на матушку (на «матушку»!) всколыхнулась в Лидиной душе, пока она рассматривала ту накрашенную девчонку: уж ей-то явно позволяли экспериментировать с косметикой как угодно и приходить домой хоть в полночь за полночь, ее не ждали с ремнем на площадке, и в квартире не пахло мерзко и сладко валидолом (у Анны Васильевны больное сердце, она и умерла в конце концов от сердечного приступа). У этой девчонки было несчетно парней, которые провожали ее домой и с которыми она вовсю целовалась, конечно… Не то что Лида – она поцеловалась впервые в двадцать лет, а когда решилась наконец (в двадцать пять годиков!) переспать с мужчиной, оконфузилась при этом так, что и вспоминать тошно: не нашла ничего лучшего, как в самый ответственный момент лишиться чувств от их избытка.
Герой ее романа тоже оказался слабоват в коленках и так струхнул при виде ставшего вдруг в его объятиях бесчувственным тела, что дал дёру, оставив Лиду распростертой на полу («для сексу» и пущей раскованности неопытной партнерши эксперимент проводился не в тривиальной койке, а на раскиданных в живописном беспорядке мехах, каковыми стали Лидина новенькая норковая шубка и дубленка Анны Васильевны). Может, продолжи этот красавец то, ради чего они расположились на полу, Лида пришла бы в сознание довольно скоро, однако в одиночестве провалялась не меньше двух часов, дождавшись неурочного возвращения родителей с дачи. Увидав окровавленную – пардон! – дочь, в непотребной позе лежащую на раскиданных вещичках, Анна Васильевна решила, что это грабеж, изнасилование и убийство. Она тут же рухнула рядом