Зайчик. Виктор Улин
сразу началась заключительная часть действия. Но на этот раз э т о было иначе, чем тогда, в школе – теперь я наконец поняла, что такое, когда тебя насилуют. Парней было человек шесть; они брали меня по очереди согласно условиям игры, и каждый старался взять все сто процентов; а двое вообще забавлялись со мной одновременно, крепко зажав меня между своими, делая с моими органами что-то противоестественное, не предусмотренное природой. Было больно, немного страшно, и в общем-то даже противно. Пройдя полный круг, я чувствовала себя неважно.
На следующий день я была вся в синяках, испытывала боль при каждом движении, а сидеть вообще не могла. Впрочем, у других девиц наверняка был тот же результат, ведь с ними вытворяли то же самое, только терзали еще дольше, потому что на второй, третий раз у парней все получалось гораздо медленнее. Но все-таки между мной и ими имелась существенная разница: остальные вместе с парнями испытывали удовольствие. Я оценила это, когда приходила в себя, лежа на ковре: все происходило на всеобщем обозрении. Я поняла наконец, что и как при э т о м делается. Девицы визжали и стонали как дикие, у одной из них даже выступила пена в углах рта – и я могу поклясться, что было это не от боли и не от ужаса, а от нечеловеческого, животного, звериного наслаждения. А я сначала не ощущала вообще ничего, потом стало просто больно. Чувство удовлетворения – «чувство секса», как выражались они, вычитав это, запретное в те времена словечко в каком-то английском романе – ко мне так и не пришло.
Ощущала ли я стыд от этого группового скотства, происходившего под комментарии зрителей – жгучий стыд, от которого должен был сгореть на месте любой нормальный человек, будь он женщиной или мужчиной? Сейчас хочется сказать: да, было стыдно и ужасно, а потом хотелось повеситься, надышаться газом, наесться стекла, и все такое прочее. Но надо быть честной по отношению к своему прошлому, и я вынуждена говорить правду, сколь она ни горька. Наверное, я родилась жуткой моральной уродиной, поскольку мне не было ни стыдно, ни гадко, ни хотя бы неловко оттого, что впервые в жизни я оказалась совершенно голой при множестве посторонних глаз. Так делали все, так требовала игра, и раз уж я пришла и согласилась, то должна была подчиняться. Кроме того, непотребное действо было так обжигающе ново, так не походило на серую бабушкину мораль, на убогое отображение естественных отношений в ее любимых книгах – изображение, напоминающее столетней давности цветок, пересушенный где-то между страницами, потерявший и форму, цвет, и запах, не имеющий ничего общего с реальным – так необычно и интересно от самого начала до самого конца…
Через некоторое время следы на теле прошли, и в классе я поглядывала на сверстниц уже не снизу вверх, а как равная на равных. Дома же стала еще более критически воспринимать бабушкины теоретические указания: ведь она за свои почти восемьдесят лет, конечно, не познала и десятой доли того разнообразия, какое мне довелось испытать за один только вечер!
Все зажило, рассосалось