Похищение по расписанию. Марина Серова
сорванные со стен остановок стикеры, обведенные черным маркером английские фразочки. И тут же – умело прорисованные черной гелевой ручкой человеческие лица с правильно наложенными тенями, грустью или искрами радости во взглядах, солнечными бликами в зрачках. Не однотипность, не толпа. Если эти рисунки сделала Ксения, то знал ли ее отец о том, что его дочь прекрасно владеет не только английским?
Я перевернула страницу.
Спит вагон, мерцает газ,
Поезд мчит, уносит нас.
Бесконечна даль полей,
Месяц горестный над ней.
С юга, с юга – в мир снегов
Мчится поезд мертвецов.
Смотрит месяц к нам в окно,
Только – мертвым все равно!
Ни фига себе. Меня удивило не то, что в дневнике молодой девушки жили стихи о смерти, унынии или безысходности – кто из нас не проходил такой этап во время взросления? Само наличие стихов меня не удивляло. Но Брюсов?! Почему не Александр Сергеич? Тот тоже, знаете ли, умел вышибать слезу у барышень. Потом вон шел на дуэль – гордый, талантливый. Так и ходил, пока не пристрелили. Или стихи кого-то, кто творил еще раньше? Пролистала книжку дальше. Снова рисунки, наклейки, какая-то разномастная ерунда. И снова стихи. Я не слишком жалую рифмованные слова, но есть такие, которые читаются легко, а еще даже и удивить могут тем, что совпадают с твоими мыслями.
Посмотри на меня. У усталости стынут руки.
Уходи, уходя. Я попробую жить, как ты.
Мы старались с тобой, но случилась такая штука,
Что сломались с тобой, словно вышли из пустоты.
Без подписи. Что-то мне это напоминает.
Мы дурные какие-то люди.
Шум травы проживет без нас.
Жаль до слез, но мы вряд ли будем
Плакать так, чтобы кровь из глаз.
Или вот еще шедевр.
Костры танцуют по мне ужами,
И ночь без ангелов так темна.
Украшен трон мой семью крестами,
Корона сброшена.
Не нужна.
Приплыли. Стихи-то, похоже, сочинил подросток. Да еще раненный в самое сердце. Я, конечно, не Бальмонт, а до Блока мне ползти и плакать, но тут только дурак не поймет, что ребенок, который либо сам пишет такие нетленки, либо специально собирает их где-то, самый обыкновенный. Правильный. Сильно переживающий, как большинство людей его трудного возраста. И да, подбитый на самом взлете.
Я не просто так пристроилась лицом к окну – если бы кто-то зашел в комнату и застал меня врасплох, то я могла бы незаметно избавиться от дневника в плюшевой обложке. Так и вышло. В комнату вошел Сапсанов. Увидев меня, как будто расстроился. Я раскрыла пальцы, и дневник благополучно упал позади меня на пол. Прямо между туфель.
– Хотел побыть в ее комнате, чтобы… не знаю… – Игорь Дмитриевич посмотрел на пол. – Это ее плюшевый дневник?
Я не стала разыгрывать спектакль со случайно задетой книгой.
– Да, он.
– Могу я?..
Сапсанов протянул руку, хотел прикоснуться