Эйсид-хаус. Ирвин Уэлш
друг за другом, глядим за своими. Я сделаю для тебя эти бабки, как только, так сразу, Джок. Клянусь, приятель, я разберусь со всем этим, бля буду. Я не смог бы поступить по-другому, Джок, это просто мучило, гноилось внутри меня. Я пытался не обращать на это внимания. Вот почему я хотел работать с Уитвортом, понять, как эта скотина тикает, найти способ поквитаться. Я думал о том, чтобы изуродовать одного из его детей, ну, око за око и вся эта чертова поебень. Но я не смог бы сделать ничего подобного, Джок, не смог бы поступить так с ребенком, чем я тогда лучше этого ублюдочного зверя, этой ничтожной паскуды…
– Да уж…
– Извини, что втянул тебя в эту разборку, Джок, но стоило тебе прослышать, что мы там с Уитвортом хотим замутить, тебе тоже приспичило вписаться. Как репей пристал, право слово. Хочу, мол, тоже поучаствовать, мы же друзья и все такое. Прилепился, как чертова тень, ага. Я пытался сделать так, чтобы ты уловил эти вибрации херовы, но до тебя не доходило: давай, мол, вместе замутим, и все тут, – мы же друзья, Джок, партнеры.
Мы приехали ко мне домой. Моя пустынная квартира, приняв двух людей, казалась еще пустыннее. Я сел на кровать, Гэри сел в кресло напротив. Я включил радио. Она забрала свое барахло и смоталась несколько месяцев тому назад, но здесь по-прежнему оставались следы ее присутствия; перчатка, шарф, постер, присобаченный ею к стене, эти русские куклы из Ковент-Гардена. Стоило мне перенервничать, и значение этих предметов казалось преувеличенным, угрожающим. Сейчас они выглядели всеподавляющими. Гэри и я сидели, пили неразбавленную водку и ждали новостей.
Вскоре Гэри поднялся и пошел отлить. Вернулся он с обрезом. Он снова сел обратно в кресло напротив меня. Его пальцы выстукивали марш по узкому стволу. Когда он заговорил, его голос казался странным, отстраненным и бесплотным.
– Ты видел его лицо, Джок?
– Это, блядь, не смешно, Гэл, ты, мудило тупой! – прошипел я, и гнев наконец прорвался сквозь мой одуряющий страх.
– Да, но его лицо, Джок. Это чертово льстивое гнусное лицо. Джок, люди и вправду меняются, когда наставляешь на них ствол.
Он глядел прямо мне в глаза. Теперь обрез был направлен на меня.
– Гэл… харе́ выебываться, мужик, хватит…
Я не мог дышать, я чувствовал, как дрожат мои кости; от ступней до макушки все мое тело содрогалось в вибрирующем, болезненном ритме.
– Да, – протянул он. – Люди меняются, когда наставляешь на них ствол.
Оружие по-прежнему смотрело на меня. Он перезарядил его, когда ходил отлить. Точняк.
– Я слышал, ты довольно часто навещал мою жену, когда я сидел, приятель, – ласково сказал он.
Я пытался сказать что-то, хотел объяснить, оправдаться, но голос застрял у меня в глотке, когда его палец напрягся на спусковом крючке.
Евротреш
Меня бесило все и вся. Я не хотел видеть людей вокруг. Такая неприязнь отражала не какую-то сильную подавляющую тревогу, а просто зрелое признание моей собственной психологической ранимости и отсутствия качеств,