Кудряшка. Кира Грозная
с ней, когда знакомились, договорились, что через полгода расстаёмся, без претензий и мозгокрутства.
– То есть как – через полгода? Ты что, не любишь Лиду? – я даже растерялась.
– Вот они, бабьи штучки, – вздохнул Гришка. – А я думал, что ты – мой, а не Лидкин друг.
Он выглядел действительно подавленным.
– Ну ладно, – спохватилась я. – Так что ты думаешь насчёт контракта?
– Понимаешь, у меня принцип, – отвечал Гришка, поковыряв в зубах. – Я с одной девчонкой больше полугода не встречаюсь. Это такой безобидный вроде срок, когда отношения ещё не успели развиться во что-то бытовое, рутинное… в общем, серьёзное. Когда у обоих ещё есть выбор. А мой выбор сделан давно. Я от Нинки никуда не денусь, у нас пацан растёт, так что…
И Гришка сделал рукой разрубающий жест, словно показывая, что тема закрыта.
– Ну, если выбор сделан, что ты паришься? – спросила я, пожав плечами.
Гришка сник.
– Жалко Лидку, понимаешь, – пробубнил он, опустив глаза. – Мне всегда девчонок жалко. Хоть на всех женись…
То, что он своих баб тридцати с лишним лет называл «девчонками» и, бросая на произвол судьбы, жалел, было так трогательно. Мне захотелось пересесть к Гришке на скамью, обнять его, сказать, что всё образуется и что девчонки найдут своё счастье и без его, Гришкиного, участия.
Но что-то не отпускало.
Может, обида – за Лиду, за «девчонок»? А в какой-то степени – и за себя.
– Слушай, Гриша… А ты вообще любил кого-нибудь? – спросила я.
Вместо ответа Гришка закурил и уставился в окно. Случалось, что он устремлял в пространство пустой, ничего не выражающий взгляд – и застывал, отсутствуя. И было непонятно, услышал ли он мой вопрос, а если услышал, то счёл ли его достойным ответа.
– У меня была девочка в десятом классе, – заговорил Гришка через некоторое время. – Мы встречались…
– По делу Шевченко, – не удержалась я. И сама засмеялась.
Однако Гришка, словно не заметив подколки, продолжал:
– …С пятнадцати лет. Она умерла от рака, когда нам было шестнадцать.
Бедный Гришка… А может, врёт? Он инфантилен, ребячлив – вдруг у него ещё сохранилась детская тяга к вранью, бессмысленному вранью для «приукраса»…
Я вспомнила, о чём мы врали в школе. В конце восьмидесятых подросткам не хватало острых ощущений, приходилось их накручивать. Придумать романтическую историю безопаснее, чем нанюхаться клея в подвале с дворовой гопотой. Или преждевременно расстаться с девственностью с той же гопотой и в том же подвале. Нет, это не наш метод, думали хорошие девочки, пренебрежительно косясь на невымышленную романтику девочек плохих.
Зато почти у каждой хорошей девочки любимый мальчик «разбился на мотоцикле». Иногда попадалась девочка понахальнее, у которой парень «погиб в Афганистане». Хотя к моменту вывода наших войск из Афганистана, когда там гипотетически мог быть убит последний российский солдатик, ей ещё тринадцати не исполнилось.
Кажется, я тоже что-то привирала; подробности стёрлись.