Доктор Х и его дети. Мария Ануфриева
о лежащий внизу булыжник, давно скатившийся с горного склона… И вот снова несется на булыжник снежный ком, а он лежит и даже не пытается увернуться, ибо ему уже все-рав-но.
Вчера взлохмаченная мамаша нарисовалась под конец рабочего дня, в неприемные часы. С порога яростно:
– Психологи все – дураки, это я давно поняла. Тут есть кто-то, кто может мне помочь?
Христофоров привстал.
– Вы попали к психиатрам, почувствуйте разницу. Что вас к нам привело?
– Он не хотел жить!
– У нас тут половина не хотела жить. Каким образом не хотел?
– Он сел на подоконник и сказал, что спрыгнет, если я не включу ему компьютер! Мне никто не может помочь, я вынуждена отправить ребенка в это ужасное – вы понимаете, доктор?! – ужасное заведение!
Очередная мать-одиночка, еще один экзальтированный сынок. Но вот он, Христофоров, не грозился выпрыгнуть из окна в двенадцать лет. Правда, и компьютеров тогда не было, а вот отобрали бы – кто его знает…
– До трех лет мы его воспитывали по книжкам. А теперь я осталась одна, я работаю. Но ребенком же кто-то должен заниматься. А, доктор?
Говорить «это ваш ребенок, вы и должны им заниматься» Христофоров перестал еще лет пятнадцать назад, на практике убедившись в губительном влиянии сего откровения на родительские умы. После такого ответа одни мамаши, кто почувствительнее, начинали плакать прямо у него в кабинете, другие, кто по- злее, писали жалобы главврачу, кто принципиальнее – в комздрав, кто похитрее – приносили конфеты, кто дальновиднее – коньяк. Но так или иначе подразумевали, что заниматься ребенком в любом случае теперь его святая обязанность, коли попало их дите в это ужасное, ужасное, ужасное заведение.
– На вот тебе конфеты, я побежала, мне на права сдавать, – сказала одна такая мамаша в последний родительский день, сунула ждавшему ее весь день сыну в руки кулек и – была такова. Христофоров потом битый час с раскисшим парнем в игровой сидел – конфеты ел и в шашки играл, хотя рабочий день давно закончился.
Когда ты – булыжник, лежащий под горой, от обязанностей не поотлыниваешь, даже если изо всех сил пытаться убедить себя, что тебе «все-рав-но», потому что все равно стало еще пятнадцать лет назад, а теперь «все-рав-но» – это профессионализм.
«Все-рав-но. Даже если очень стараться», – хмыкнул Христофоров, предвкушая, как выйдет из отделения завтра утром и сразу завернет в хинкальную, где имел обыкновение пропустить стопочку-другую, а потом махнуть рукой и просидеть еще часа два в углу, делая вид, что читает газету.
Но до хинкальной еще почти сутки…
Взял из стопки «на выписку» первую историю болезни. Полистал, пробежался глазами по нехитрой типичной биографии одного из пациентов отделения: родился кое-как в семье алкоголиков, мать умерла, отец сидит, мальчик воспитывается бабушкой, оформившей опеку. Эпилептические припадки, деменция, навязчивые идеи.
Христофоров вспомнил, как парнишку привезли.
– Я прилетел к вам с Сириуса, приземлился в Пушкине, летающую тарелку уменьшил во-о-от