Воля Донбасса (сборник). Альманах

      А в Донецке снова гудит земля,

      словно в худшие времена,

      только мама считает, что худшее впереди.

      Дом – четыре стены, но одна стена

      говорит: «Беги!»

      Моя мама устала бояться

      и устала вот так стоять,

      словно вкопанная в беду.

      Если вспять пространство

      и время вспять,

      то не смей подходить к окну.

      Это зарево сызнова – не заря,

      это зарево – зуб за зуб.

      Моя мама, ни слова не говоря,

      унимает дрожь, усмиряет зуд.

      Ей давно не страшно, она кремень,

      серый памятник площадной.

      Мама точно знает, она – мишень.

      Или кто-то из нас c тобой…

      Рельсы режут на две неравные половины

      полуостров, что когда-то был территорией Украины.

      Моё Чёрное море с волнорезами и буями,

      за тебя теперь надо рассчитываться рублями.

      Кроме смены валюты, власти, символики,

      всё осталось прежним, белые колченогие столики,

      торговка самсой, чебуреками, пиццей

      смотрит в наши незагорелые лица,

      улыбается золотом: «Приехали наконец-то!»

      А после хмурится, вспоминая, что мы из Донецка.

      Отмеряет порцию теста, кричит в приоткрытые двери:

      «Отец, они всё же приехали, а ты не верил!»

      И откуда-то из глубин их крошечного киоска

      появляется дядя Эльдар в красной мастерке Bosco.

      Обнимаемся так, что повизгивают суставы,

      «Вы к нам как? Самолётом или через паромную переправу?»

      Это всё не важно, дядя Эльдар, это всё вторично,

      я смотрю на него, и глаза его татарские ежевичные

      наполняются солёной водой, как на пирсе впадины,

      а глаза его огромные почти чёрные виноградины,

      на меня глядят сквозь слёзы и не могут

                                                 насытиться-наглядеться:

      «Здравствуй! Здравствуй, моя смелая девочка из Донецка!»

      Сама не знаю, как я их пишу,

      как будто и дышу, и не дышу.

      И буквы, превращаясь в отпечатки,

      канючат их под утро отпечатать,

      предать огласке, высвободить пядь,

      как будто словом можно повлиять.

      Но точно можно обозначить время,

      суровость быта, свист в печной трубе.

      Прошу, мой свет, ни слова о войне,

      ни слова про завышенную цену,

      которую приходится платить,

      нанизывая бусины на нить.

      Ни слова про поджилки и юродство,

      про вечное безденежье в плену,

      про то, как пустошь, топи, целину,

      сверяясь по картинкам садоводства,

      я еженощно превращаю в книги,

      не применяя тяпки и мотыги.

      Одни лишь пальцы, стёртые к утру,

      и если я когда-нибудь умру,

      во что не получается поверить,

      ты помни, что мои стихи, как двери,

      в замочной скважине которых диск Луны

      и облака донецкие видны.