Краем глаза. Дин Кунц
словно превратилась в статую, ей казалось, что она не может пошевелить и пальцем, но, наверное, только усилием воли она сумела поднять руку и коснуться сжимающих четки пальцев Марии.
– Но младенец умер.
– Сеньора Лампион, нет, – в голосе Марии слышалось изумление. – Muy enferno, но не мертвый.
Очень слабый. Очень слабый, но не мертвый.
Агнес вспомнила кровь, ужасную алую кровь. Разрывающую ее боль и страшные алые потоки. Она-то думала, что ее ребенок вплыл в этот мир мертворожденным, на волне своей и ее крови.
– Это мальчик? – спросила она.
– Да, сеньора. Отличный мальчик.
– Бартоломью.
Мария нахмурилась:
– Что вы такое сказали?
– Его имя, – она чуть сильнее сжала пальцы Марии. – Я хочу его видеть.
– Muy enferno. Его держат, как куриное яйцо.
Как куриное яйцо. Слабость туманила мозг, так что Агнес не сразу сообразила, о чем речь.
– Ага. Он в инкубаторе.
– Такие глаза, – сказала Мария.
– Que? – переспросила Агнес.
– Должно быть, у ангелов такие прекрасные глаза.
Агнес отпустила пальцы Марии, рука легла на сердце.
– Я хочу его видеть.
Прежде чем ответить, Мария перекрестилась.
– Они должны держать его в инкубаторе, пока он не будет вне опасности. Скоро придет медсестра, и я заставлю ее сказать, когда с ребенком будет все в порядке. Но я не могу оставить тебя. Я наблюдаю. Наблюдаю тебя.
– Бартоломью, – прошептала Агнес, закрыв глаза. В голосе звучало не просто изумление – благоговейный трепет.
Несмотря на переполнявшую ее радость, Агнес не сумела удержаться на поверхности реки сна, из глубин которой недавно поднялась. Но на этот раз она уходила в эти же глубины с надеждой и магическим именем, которое теперь угнездилось и в сознании, и в подсознании. Это имя, Бартоломью, оставалось с ней, пока больничная палата и Мария не померкли перед ее глазами, это имя, Бартоломью, тут же заполнило ее сны. Это имя прогнало прочь кошмары. Бартоломью. Это имя поддерживало ее.
Глава 17
Младший пробудился от кошмара, весь в холодном поту, словно свинья на бойне. Сам кошмар он вспомнить не мог. Что-то тянулось к нему из кромешной тьмы, это все, что осталось в памяти, чьи-то мерзкие руки схватили его… и тут он проснулся, тяжело дыша.
Ночь все еще царствовала за окном с венецианскими жалюзи.
В углу на столике горела лампа, но кресла там уже не было. Его передвинули к кровати Младшего.
В кресле, наблюдая за ним, сидел Ванадий. С ловкостью заправского фокусника он переворачивал четвертак пальцами правой руки. Монета ложилась на большой палец, исчезала, чтобы появиться на мизинце, скользила по костяшкам к большому пальцу… процесс повторялся и повторялся.
Часы на столике у кровати показывали 4.37 утра.
Детектив, похоже, вообще не спал.
– Есть одна миленькая песенка Джорджа и Айры Гершвин, которая называется «Кто-то поглядывает на меня». Ты ее слышал, Енох? Этот кто-то для тебя – я, разумеется, не в романтическом смысле.
– Кто…