Записки простодушного. Аркадий Аверченко

      Осенью 1920 года мне пришлось наблюдать в Севастополе редкое климатическое явление…

      Именно, когда уже наступили прохладные дни, обещавшие с каждой неделей делаться все прохладнее и прохладнее, пока вся эта вереница суток по исконным правилам календарей не закончилась бы зимой, в эти осенние дни ко мне пришел знакомый генерал и сказал:

      – Вам нужно отсюда уезжать…

      – Да мне и тут хорошо, что вы!

      – Именно вам-то и нельзя оставаться. Скоро здесь будет так жарко, что не выдержите…

      – Жарко?! Но ведь уже осень, – чрезвычайно удивился я.

      – Вот-вот. А цыплят по осени считают. Смотрите, причтут и вас в общий котел… Говорю вам – очень жарко будет!

      – Я всегда знал, что климатические условия в Крыму чрезвычайно колеблющиеся, но, однако, не до такой степени, чтобы в октябре бояться солнечного удара?!

      – А кто вам сказал, что удар будет «солнечный»? – тонко прищурился генерал.

      – Однако…

      – Уезжайте! – сухо и твердо отрубил генерал. – Завтра же рано утром чтобы вы были на борту парохода!

      В голосе его было что-то такое, от чего я поежился и только заметил:

      – Надеюсь, вы мой пароход подадите к Графской пристани? Мне оттуда удобнее.

      – И в Южной бухте хороши будете.

      – Льстец, – засмеялся я, кокетливо ударив его по плечу булкой, только что купленной мною за три тысячи… – Хотите кусочек?

      – Э, не до кусочков теперь. Лучше в дорогу сохраните.

      – А куда вы меня повезете?

      – В Константинополь.

      Я поморщился.

      – Гм… Я, признаться, давно мечтал об Испании…

      – Ну вот и будете мечтать в Константинополе об Испании.

      В тот же день я был на пароходе, куда меня приняли с распростертыми объятиями. Это действительно правда, а не гипербола, насчет объятий-то, потому что, когда я, влезши на пароход, сослепу покатился в угольный трюм, меня внизу поймали чьи-то растопыренные руки.

      На пароходе я устроился хорошо (в трюме на угольных мешках); потребовал к себе капитана (он не пришел); сделал некоторые распоряжения относительно хода корабля (подозреваю, что они не были исполнены в полной мере) и, наконец, распорядился уснуть.

      Последнее распоряжение было исполнено аккуратнее всего…

      Путешествие было непродолжительное, но когда мы подошли к Константинополю, то меня ни за что не хотели спускать на берег.

      Я сначала думал, что команда и капитан так полюбили меня, что одна мысль расстаться с таким приятным человеком была им мучительна, но на самом деле случилось наоборот: не пускала на берег союзная полиция, а команда не прочь была бы даже выкинуть нас всех за борт, только чтоб развязаться с беспокойным непоседливым грузом.

      Не желая быть в тягость – ни команде, ни полиции, – я ночью потихоньку перелез на стоявший подле русский пароход-угольщик, где старые морские волки приняли меня как родного…

      Милые вы люди! Если вы сейчас где-нибудь в плавании по бурному океану – пусть над вами ярко и ласково сияет солнце, а под килем нежная морская волна пусть нежит вас, как колыбель, – крепко желаю вам этого!

      Приступая к «запискам», я прежде всего хочу сказать несколько теплых слов – в защиту одного господина…

      Того самого, который, по утверждению старинной русской легенды, прегорько рыдал на свадьбе и весело плясал на похоронах.

      Этого господина легенда окрестила ярким исчерпывающим именем:

      – Дурак.

      Да полно! Так ли это! Не произошло ли в данном случае жестокой исторической несправедливости? Дурак!.. Не наоборот ли? Не мудрец ли этот русский, проникший светлым умом в самые глубинные тайны русского бытия.

      Человек горько плачет на свадьбе… Да ведь он прав! Ему, конечно, жалко эту безумную пару, бросающуюся, очертя голову, рука об руку в пучину, из которой и одному-то не выбраться!

      Человек веселится на чужих похоронах… Да ведь и тут он тысячу раз прав, этот мудрец, тихо радующийся, что вот, дескать, хоть один человек, наконец, устроился как следует: не нужно ему ни пайка, ни визы, ни перескакивания с одного берега на другой.

      Пора, пора – давно пора – пересмотреть наше отношение к дураку. Он мудрец. Может быть, раньше это было трудно понять, но теперь, когда вся Россия вывернулась наизнанку и сидит на чемоданах и узлах, мы многое должны пересмотреть и переоценить.

      Впрочем, если быть искренним, то за «бывшего» дурака, а ныне мудреца я распинаюсь не без тайной цели: попутно я хочу оправдать и себя, потому что отныне я тоже решил «улыбаться на похоронах»…

      Первый день в Константинополе

      …Я забрал с парохода свои вещи, сел в лодку и поехал к Галатскому берегу.

      И едва лодка клюнула носом каменную плиту пристани, и едва в лодку свалился живой клубок разнокалиберных