Самарская вольница. Владимир Буртовой
из пистоля, – с кривой усмешкой от боли ответил усатый казак. – Метил прямо в лоб, да мне своего лба жаль стало, плечо пришлось подставить, – и назвался: – Меня нарекли Ромашкой Тимофеевым, у атамана Степана Тимофеевича в есаулах. А ты кто и откель здесь объявился? Видел я, как ты встречь нам из-под дерева скакнул, скинув кизылбашский халат. Аль в плену был?
– Я самарский стрелец сотни Михаила Хомутова, – назвался Никита и коротко поведал о своих злоключениях в землях персидского шаха вплоть до этой вот последней ночи и своего освобождения…
– Ромашка-а! Еса-у-ул! Тебя к атаману кличу-ут! – раздалось с одного из стругов, севернее того места, где Никита устроился у жаркого костра.
– Идуу-у! – с поспешностью прогудел детина во всю ширь груди, накинул, не вдевая в рукава, переливчатый кафтан, отыскал взглядом отошедшего в сторону Никиту и упредил нового товарища: – Сиди здеся, должно, скоро и тебя к атаману покличут по моему сказу. – И ушел, широко шагая по крупной шуршащей под ногами гальке.
И только теперь уставший от бессонной ночи Никита заметил, что малиновое солнце, как-то разом выскочив из-за восточного морского окоема, довольно высоко уже приподнялось над Хвалынском морем и высветило горящий черным дымом в нескольких местах город, его высокие узорчатые минареты, и здешние перепуганные муллы и абдаллы сидят по домам, и муэдзины не созывают мусульман к утреннему намазу.
По наклонным улицам, кто со скарбом, а кто и с полоном в придачу, возвращались к стругам казаки, штурмовавшие город, разноликие, разноодетые – и в казацких кафтанах, и в стрелецком одеянии, и в мужицких сермяжных однорядках… А один с двумя тяжелыми узлами за спиной, тот и вовсе в нагольном тулупчике нараспашку, под которым видна домотканая грязно-серая рубаха с веревочной опояской. Рядом с ним безусый казачок тянет за собой повязанного перса в желтых просторных шароварах и в нательной рубахе, а малиновый, с зелеными цветами бархатный халат с перса уже снят и перекинут через плечо удачливого казачка. Казачок тащит перса, а тот, в белой витой чалме и в зеленых чедыгах, тащит на себе за спиной увесистый узел со скарбом.
«Должно, укрыться мнил где-то сей перс да пересидеть лихой час, а тут глазастый куркуль[49] и схитил его! – усмехнулся Никита, видя, как охрипший от воплей богатый перс трясет черной бородой и хамкает воздух широко раскрытым ртом. – Ништо-о, клятые кизылбашцы! Любите урусов в полон хватать и к каторжным работам под плети сажать! Теперь сам такого же лиха отведаешь, чтоб впредь сердобольнее были сами и ваши детишки!»
– Эге-гей! Самаренин Никита-а! – прокричали с ближнего струга, а крик, слышно было, передали издали. – Атаман тебя кличе-ет! Поспешай жива-а!
Екнуло у Никиты сердце, непонятное беспокойство запало в душу: умом сознавал, что он вольный, атаману неподвластный человек, и в то же время отлично понимал свою полную зависимость от незнакомого пока человека. Он проворно подхватился на ноги, оставил своего пленника у костра на попечение
Куркуль