В дни революции. Константин Оберучев
больше сведений о былых боях, о настроении там, в окопах, в эту зимнюю стужу, в далёких ущельях Карпат и на склонах снежных вершин.
И тут, в течение нескольких часов, я приобрёл так много сведений о той жизни, которая была скрыта от меня, благодаря удалённости от родины в течение долгого времени.
Сколько офицеров и солдат, оказывается, в это горячее время томится по тюрьмам и гауптвахтам, находясь долгие месяцы под следствием и в предварительном заключении часто по самым пустячным поводам. Эта растрата живой силы меня поразила больше всего, и глубоко запали мне в душу все рассказы о непорядках на фронте и в армии, как следствие неразберихи в правительственных кругах.
Наступает утро 3 (16) марта. Мы ждём с нетерпением газет.
Наконец, приносят номер и, о! радость, мы читаем там о совершившемся перевороте. Читаем и призыв Временного Комитета Государственной Думы и новый состав министерства, и подробности ликвидации и ареста старой власти и иные полные интереса новости дня.
Надо правду сказать, киевские власти всё-таки даже и в этот день были очень осторожны в своих сообщениях, ибо номер появился с белыми местами, и эти белые места относились не к военным секретам и тайнам, а несомненно к некоторым пунктам внутренней жизни страны, которые почему-то киевская цензура не решилась допустить в печати, хотя в других городах, как оказывается, вести эти были опубликованы.
Ну, да Бог с ним, простим власти эту излишнюю осторожность. Ведь, всей прежней жизнью и порядком управления она именно была приучена к осторожности, и от старых привычек так скоро не отделываются.
Акта об отречении Николая в газетах не было, но ясно было, что это вопрос времени.
Несомненно старый порядок рухнул, и новая власть, объявившая свободу народам России, поведёт страну по новому пути!
Но мы сидим ещё за решёткой. И я, политический узник последних дней, не только не на свободе, но всё ещё не могу добиться, почему я собственно посажен в тюрьму, и что со мной хотели сделать представители старой полицейской России.
Приходит комендант генерал Медер.
Он суетливо обегает камеры и, увидав меня, беспокойно спрашивает, где я помещаюсь. Он не сделал этого ни вчера, ни в день моего прибытия и только сегодня проявил какую-то исключительную заботливость. Он вспомнил, что штаб-офицеры должны сидеть под арестом в отдельной комнате, а я, хоть и отставной, но всё-таки штаб-офицер. И вот, он обеспокоился, как бы мне приготовить отдельную комнату и восстановить нарушенный порядок содержания заключённых, за чем он по долгу службы обязан смотреть. Напрасно я уверяю его, что с молодёжью, с которой я нахожусь в одной комнате вот уже третий день, мне сидеть хорошо, и я не тревожусь и не претендую здесь на особый комфорт. Он не унимается:
– Нельзя штаб-офицеру сидеть не в отдельной комнате. Ему полагается отдельное помещение, – суетливо повторял растерянный генерал.
Я задал ему вопрос:
– Скажите, Ваше Превосходительство, за что я сижу, и почему меня держат под арестом?
– Не