Два философских письма о парадоксах разума и истоках нигилизма. Опыт рефлексии и дискуссии. Николай Боровой

      Перед нами очень известная фотография казни еврея во время расстрелов в Виннице 42—43 года… она представлена в экспозиции музея «Яд ва Шем» в Иерусалиме… Признаюсь – когда я первый раз ее увидел, то буквально оцепенел от ужаса, от приобщения бездне тех чудовищных и принципиальных смыслов, которые заключает в себе этот очень «привычный», «будничный» для тех времен и событий кадр… Та картина, которая открывается на снимке, соответствующая повседневности, привычным событиям тех страшных времен, содержит в себе настолько принципиальные смыслы, что их прочтение может приблизить нас к пониманию тех событий, сил и причин, ими двигавших… Перед нами человек, который ожидает казни… Бездна смерти обрела для него визуальное воплощение – это яма, на краю которой он сидит, полная беспорядочно сваленных трупов его соседей, сослуживцев, одноклассников, расстрелянных за несколько минут до него… человек этот ожидает смерти покорно, безучастно, видя в ней некую механическую неотвратимость… он просто ждет, что бы этот выверенный процесс совершился… на его лице нет гримасы ужаса перед обреченностью через мгновение превратиться в кусок бесформенного мяса на дне ямы, он не пытается умереть с достоинством, вцепившись в горло своему мучителю… при этом у него нет надежд на чудо или спасение – его судьба для него несомненна, очевидна… он просто ждет, когда свершится необходимость… он ждет смерти так же, как ждут того, что бы двери трамвая закрылись и тот продолжил движение… Перед нами его последние секунды, последние вдохи и выдохи, при этом нас не покидает ощущение механичности, «отлаженности» совершаемого, ведь наверняка рядом, за кадром, стоят люди, которых ожидает та же судьба – на глазах у всех покорно подойти к яме, сеть на ее край и подождать, пока палач нажмет на курок и отправит их на дно ямы, в небытие… Присутствует ощущение безразлично-механического участия в этом процессе умерщвления, уничтожения и жертв, и убийц… одни – своими действиями, другие – своим бездействием, словно бы позволяют свершиться неотвратимому року уничтожения, круговороту запланированной смерти… этот человек ожидает не просто казни, он ожидает, пока фотограф сделает несколько качественных снимков его убийства, отсигналит наведшему на него пистолет офицеру – «отлично, снято»… так он зарабатывает еще несколько вдохов, несколько мгновений бытия… Рядом, на убийство словно на представление, выстроилась группа немецких солдат и офицеров, которые наблюдают за механической, насильственной смертью десятков людей, той же самой, которая в перипетиях войны возможно ожидает их самих, и возможно – не так уж не скоро… Молодой офицер-немец сосредоточенно готовится отнять жизнь у человека, такого же как он сам, обладающего такой же трагической судьбой, как и у него самого, возможно – такого же, как его отец, но он не ощущает, не сознает, не различает этого в механической последовательности совершаемого, этот казнимый им «другой» для него – лишь «галка» в списке людей, которых он, как «исполнительный офицер, верный долгу», обязан сегодня уничтожить в отведенное для этого время, остальные – подождут до завтра… он просто «верен своему долгу» и «делает возложенное на него дело», на его лице написана та сосредоточенная, холодная решимость, концентрация воли, которая так необходима, что бы убить живое существо… он или не сознает, что возможно завтра ему придется умереть точно так же, как и его жертве, или – и это скорей всего – безразличен и к тому, и к другому… Так кто же эти люди – покорные в смерти «овцы», покорные в убийстве, холодные и безразличные орудия военной машины, ожившие или словно сошедшие со страниц романов «бесы», забывшие, что они рождены от отца с матерью и убивают людей, вполне возможно похожих на их оставшихся дома родителей? Возможно – их жертвы не являются для них «людьми» в собственном смысле слова? Но как же это возможно, что бы объединенные одной и трагической судьбой существа – той судьбой, которая называется Жизнь, Страдание, Смерть – утратили ощущение связи друг с другом, родственности друг другу в их общей человеческой судьбе? Как возможна та бездна отчужденности двух живых и обреченных на зло смерти людей друг от друга, которая делает возможным то, что запечатлено на этом снимке? Не является ли безразличие к себе, собственной жизни и судьбе той почвой, на которой произрастают готовность убивать и безразличие к жизни «другого»? Почвой, из которой проистекает та холодная и покорная решимость воли, которая делает возможным механическое, безличное убийство десятков и сотен людей? Н. Бердяев пишет, что война – это предельная степень обезличенности людей, превращенных в орудия уничтожения, предельность их экзистенциальной отчужденности друг от друга… но как это становится возможным, при каких условиях? Как же это возможно, что бы один человек не мог распознать в «другом» такого же человека, как он сам, судьба и ситуация которого таковы же и настолько же трагичны, как и его собственные? Ты пишешь дословно следующее: «… дело в то, что Homo sapiens гораздо ближе к своим предкам, чем принято считать, и ему постоянно надо делать над собой усилие, чтобы заглушить в себе «голос предков» и стать Человеком или Сверхчеловеком, как говорил Ницше, а не просто двуногим животным, каким он и есть по своей сущности и природе…» … для объяснения