В погоне за праздником. Майкл Задурьян
мы попадаем на такой кусок хайвея, Джон автоматически притапливает – инстинкт, который детройтский парень утратит разве что вместе с ногой.
– Жми, Джон! – подстегиваю и я. Давненько не ощущала такой свободы.
С ревом пролетает под нашими колесами схороненное шоссе 66. Внезапно меня начинает клонить в сон, я поспешно приоткрываю окно, громкий щелчок – так бывает, когда встряхнешь только что полученную из прачечной простыню, – и в салон врывается благоуханный ветерок. Мне захотелось, чтобы он подул мне в лицо. Я нащупала в бардачке сложенный синтетический “бабушкин” платок, сувенир из химчистки еще с прежнего нашего местожительства в Детройте, обернув платок вокруг парика и завязав концы под подбородком, до конца опускаю стекло. Головной убор раздувается так, словно решил сорваться с моей головы и утащить с собою парик. Приходится поднять стекло, оставив только щелку.
Утро уже установилось, погода вполне хороша. Яркий сентябрьский денек, аляповато намалеванное желтое солнце, как в верхнем углу детского рисунка. И все же в воздухе ощущается дыхание осени, и потому мне чудится, что все возможно. Вспоминается поездка – много лет назад, еще с детьми, – когда я обозревала из окна равнины Миссури примерно в такой же день и на миг почувствовала, что жизнь может продолжаться сколько угодно, жизнь никогда не кончается.
Казалось бы, капелька солнца – и во что только не поверишь.
Нынешняя осень вышла у меня из фавора. Мертвые, ссохшиеся листья выглядят вовсе не так поэтично, как прежде. Уж не знаю отчего.
Слой хайвея заканчивается, мы снова на шоссе 66. Об этом я догадываюсь при виде гигантского астронавта в зеленом скафандре на обочине.
– Смотри, Джон! – говорю я. Мы приближаемся к изумрудному колоссу, его здоровенная физия упрятана в шлем-аквариум.
– Надо же, – бормочет Джон, не отводя глаз от дороги. Ему все равно.
Когда мы проезжаем мимо авторесторана “Стартовая площадка”, мне вновь хочется полностью открыть окно. И тут я понимаю: если мне охота почувствовать прикосновение к лицу ветра и солнечных лучей, то почему бы и нет? Срываю с головы “бабушкин” платок, расстегиваю свой шлем из синтетического волокна, “точное подобие живых волос” (модель “Эва Габор Миледи II”, вечерний оттенок, – 75 % седых на 25 % черных), на затылке он скрепляется с немногими оставшимися у меня более-менее плотными прядями. Подсовываю руку под парик и дергаю назад и вверх, высвобождая голову.
А затем я до отказа опускаю стекло и вышвыриваю наружу проклятущий парик. Он шлепается на обочину, перекатившись разок, словно сбитое животное. Господи, какое облегчение. Уж и забыла, когда в последний раз подставляла свой скальп прямым лучам солнца. Волосиков у меня совсем мало, они легкие, нежные, как первый младенческий пух. Славный ветер развевает тонкие длинные пряди, они болтаются над головой, жалкая я растрепа, но нынче мне все равно. Как я переживала, когда волосы стали утончаться после климакса, стыдилась этого, словно позорного проступка, боялась, что люди скажут. Всю жизнь тревожишься о том, что подумают другие,