Читаем русскую литературу. Александр Михайлович Николаев
и ближе и, наконец, остановился по ту сторону речки.
– Посмотри-ка, Бэла, – сказал я, – что это за джигит?..
Она взглянула и вскрикнула:
– Это Казбич!..
– Ах он разбойник! смеяться, что ли, приехал над нами?
– Это лошадь отца моего, – сказала Бэла.
– Подойди-ка сюда, – сказал я часовому, – осмотри ружье да ссади мне этого молодца.
– Слушаю, ваше высокоблагородие; только он не стоит на месте… – Прикажи! – сказал я, смеясь…
– Эй, любезный! – закричал часовой, махая ему рукой, – подожди маленько, что ты крутишься, как волчок?
Казбич остановился и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах – и был таков.
Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты; Бэла бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие…
Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.
Вот об этом-то я и стал ему говорить. «Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, – у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также надоели. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями, – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз целовал ее черные локоны, я подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся. Если вы хотите, я ее еще люблю, – только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге!» Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека… Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста, – продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне, – вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое.
Между тем он продолжал свой рассказ:
– Казбич не являлся снова. Только я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь