Крестьяне-присяжные. Николай Златовратский
что будете? – спросила хозяйка, полная, с грудью-козырем, расторопная баба.
– Нету. У нас деревенское есть. Кокурками бабьими побалуемся. Тоже бабы наделили как быть, – любят.
– А то поели бы. Щи вот остались. Я ничего не возьму. Знамо, люди из повинности. В городе тоже, поди, четырнадцать дён прожить придется. Изъянно.
– Харчевито.
– Харчевито – что говорить! Похлебайте.
– Приживальщики! – ворчал голос с печи.
– Вот оно у меня, дитятко-то, – заметила баба. – Правду говорят, что малый, что старый – все одно.
– Мы, коли что, поплатимся за щи-то. Наливай. Знатно оно, с морозу-то. Зябко было.
– Как не зябко! Погрейтесь. Работница поставила щи на стол.
– Где у нас гроза-то! Ай унялась? – спрашивали вошедшие со двора с фонарем возчики.
– На печке гроза-то. Оттуда гремит, – отвечала хозяйка.
– Ну, ну! Гремит еще? Грозен.
– Хозяин будет? – обратились присяжные к хозяйке, кивая на печку и залезая за стол.
– Нету. Отец. Блажной – не приведи господи…
– Нехорош стал отец – в гроб пора. Нажил добра – теперь довольно! – ворчал старик.
– Вот он на вас, на судей, больно сердит.
– Ой? Что так?
– Да вот года три тому назад штрафовали его. Тоже вот в череду был: повесткой вызывали. «Куды, говорит, еще в город ехать?.. Какой такой суд с мужиками – что за мода? Брось, вишь, хозяйство да судить ступай. Мало там их, приказных-то? Модники! Какой, говорит, я такой судья-мужик? Народу только баловство. Воры-то на смех подымут…» Ну, и не ходил; двадцатипятирублевкой штрафовали. С того и сердит… А хозяин мой тоже в череду. С вами, мотри, будет. Уехал позавчера.
– Мотри, с нами будет.
– Так думать нужно. Что поделаешь? Ваше дело подневольное. Убыточно оно, точно… да, толкуют, для души хорошо. Вы как?
– Это об чем?
– А вот говорят: для бога очень хорошо, для души. Из вас кто был ли в череду-то?
– Были, – откликнулся Лука Трофимыч.
– О! Так скажи-ка ты мне об этом. Уж я и буду спокойна.
– Это об душе-то тебе сказывать?
– Да, да… Об ней-то ты мне сказывай. Хозяин, признаться, тоже не хотел ехать, да поп уговорил. На этом и согласился. А то говорит: «Боюсь я, – говорит, – баба, этого самого суда». Да чего, мол, тут, Спиридон Иваныч, бояться? Не ты один. «Так-то так, – говорит, – а все же как это подумаешь, так тебя будто в зноб бросит… Перцовки, – говорит, – коли неравно что, перед судьбищем-то выпью».
– Это так, так, – заметил один из возчиков, – по себе знаю, помогает чудесно. Я ее, перцовку-то, во как уважаю. Однова настудился я. В зажору, братцы, попал совсем, и с возом. Так думал: «Ну, больше, мол, Петруха, не жилец ты…» А еще оженился недавно только. Жалко было бабу… Да перцовки, братцы, выпил это с фершалом штоф, ну, и опять хоть снова; в зажору полезай.
– Да ты это к чему сказывал о перцовке-то? – переспросила хозяйка.
– Это я к себе…
– А кто тебя просил? Ты слышь, я рассказываю: на хозяина, мол, страх напал. Говорит: «Мотри, кабы после-то совесть не заклевала». Я вот к