Собрание сочинений в 20 т. Том 14. Тайна трёх. Дмитрий Сергеевич Мережковский
(Clemens Alexandr. Stromata). Не смеет говорить об этом св. Климент, «человек, познавший все таинства» (Euseb. Prepar. evang., II, 2). Как же нам сметь?
По учению св. Климента, ангелы пали до начала мира, потому что изрекли тайну Божию. От слова изреченного погибает мир, но и спасается Словом. Никогда еще так не погибал, как сейчас, и никогда еще не было ему так нужно Слово. Но немотой уста наши замкнуты, как врата адовы замками железными, и сокрушит их только Сошедший в ад.
Можно говорить о Тайне Трех или огненно-пророчески – но кто сейчас пророк? – или алгебраически-холодно, помня, что алгебра в религии – то же, что сухой колос для умирающих от голода или спектральный анализ для потухшей звезды – погибшего мира.
Вот алгебраическая формула Шеллинга.
В Боге три начала: первое, отрицающее или замыкающее – «огнь закона», гнев; второе, утверждающее или расширяющее – «веяние тихого ветра», любовь; и третье, соединяющее два первых. Нет, Да, Да и Нет.
– А = Отец.
+ А = Сын.
± А = Дух.
Это просто, как небо, и этим очерчен круг нашего знания, как круг земли – чертою неба. Это люди знали от начала и больше не узнают до конца.
«Философия Откровения» Шеллинга прошла бесследно», – замечает Куно Фишер (Ист. нов. филос., VIII, 768). Эд. Целлер видит в ней только «неуклюжую схоластику» (Ист. нем. филос.), а Ферд. Хр. Баур, один из первых христоубийц, – «галиматью» (К. Фишер, op. cit., 268).
«Галиматьею», впрочем, кажется нам не только «Философия Откровения», но и само оно. Пусть старушки в церквах читают символ веры; мы с Мефистофелем знаем, что о таких вещах не говорят в приличном обществе.
Как рассмеялись бы философы тогда и теперь, если бы кто-нибудь сказал им, что Шеллинг заглянул в тайну мира глубже, чем Кант!
Мы читаем книгу мира, как малограмотные люди, не отрывая глаз от страницы и водя пальцем по строкам; и только тогда, когда чья-то быстрая как молния рука перевертывает страницу, мы видим, что мелькает что-то «написанное сбоку, на полях» (Бергсон), может быть, самое важное, но мы не успеваем прочесть: чтобы успеть, нужны другие глаза, те «вещие зеницы», что бывают только у пророков.
Мы верим на слово Лобачевскому и Эйнштейну, что где-то в «четвертом измерении», в метагеометрии, «перчатка с левой руки надевается на правую». Но для того чтобы это понять – увидеть, нужен метафизический вывих, выверт ума наизнанку, как бы сумасшествие, или то «исступление», «выхождение из себя», œκτασις, которому учили древние мистагоги и апостол Павел: «Премудрость Божия – безумие для мира сего».
О четвертом измерении кое-что знает Эйнштейн, но, может быть, больше знают Орфей и Пифагор, иерофант «Четверицы Божественной», которую воспевает он, как «число чисел и вечной природы родник», παγάν ¢εννάου φύσεως (Carm. Aur., V, 47).
Пифагора и Орфея объясняет Шеллинг: над тремя началами в Боге, Отцом, Сыном и Духом, возвышается сам Бог в единстве Своем, так что тайна Бога и мира выражается алгебраически: 3+1=4 (Philos. d. Offenbar.). Это и значит: в Боге Три – Четыре в мире; Троица в метафизике есть «четвертое измерение» в метагеометрии.
Не эту ли игру божественных чисел кристаллизируют и египтяне в пирамиде, соединяя в одной точке неба четыре исходящих из земли треугольника, и вавилоняне – в