Нежнее нежного (сборник). Осип Мандельштам

      Я научился вам, блаженные слова:

      Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.

      В огромной комнате тяжелая Нева,

      И голубая кровь струится из гранита.

      Декабрь торжественный сияет над Невой.

      Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

      Нет, не Соломинка в торжественном атласе

      Вкушает медленный томительный покой.

      В моей крови живет декабрьская Лигейя,

      Чья в саркофаге спит блаженная любовь.

      А та – Соломинка, быть может – Саломея,

      Убита жалостью и не вернется вновь.

      – Тому свидетельство языческий сенат —

      Сии дела не умирают! —

      Он раскурил чубук и запахнул халат,

      А рядом в шахматы играют.

      Честолюбивый сон он променял на сруб

      В глухом урочище Сибири,

      И вычурный чубук у ядовитых губ,

      Сказавших правду в скорбном мире.

      Шумели в первый раз германские дубы.

      Европа плакала в тенетах.

      Квадриги черные вставали на дыбы

      На триумфальных поворотах.

      Бывало, голубой в стаканах пунш горит.

      С широким шумом самовара

      Подруга рейнская тихонько говорит,

      Вольнолюбивая гитара.

      – Еще волнуются живые голоса

      О сладкой вольности гражданства!

      Но жертвы не хотят слепые небеса:

      Вернее труд и постоянство.

      Всё перепуталось, и некому сказать,

      Что, постепенно холодея,

      Всё перепуталось, и сладко повторять:

      Россия, Лета, Лорелея.

      Среди священников левитом молодым

      На страже утренней он долго оставался.

      Ночь иудейская сгущалася над ним,

      И храм разрушенный угрюмо созидался.

      Он говорил: «Небес тревожна желтизна.

      Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи!»

      А старцы думали: не наша в том вина;

      Се черно-желтый свет, се радость Иудеи.

      Он с нами был, когда, на берегу ручья,

      Мы в драгоценный лен Субботу пеленали

      И семисвещником тяжелым освещали

      Ерусалима ночь и чад небытия.

      Твое чудесное произношенье —

      Горячий посвист хищных птиц;

      Скажу ль: живое впечатленье

      Каких-то шелковых зарниц.

      «Что» – голова отяжелела.

      «Цо» – это я тебя зову!

      И далеко прошелестело:

      Я тоже на земле живу.

      Пусть говорят: любовь крылата,

      Смерть окрыленнее стократ;

      Еще душа борьбой объята,

      А наши губы к ней летят.

      И столько воздуха и шелка

      И