Таита. Лидия Чарская
на уроках, в столовой за обедом, в часы рекреации в зале, не считаясь с обстоятельствами места и времени; да еще Лулу Савикова, или «m-lle Комильфо» – по прозвищу институток, – первая ученица, любимица классных дам, усердная и прилежная, помешанная на приличиях. Институтки-одноклассницы недаром прозвали ее «m-lle Комильфо» или «Комильфошкой». Лулу Савикова, искренне считая себя аристократкой, хотя она только дочь небогатого чиновника, постоянно делает замечания подругам по поводу их неуменья держать себя.
– Fi donc,[14] какие у тебя манеры! Это неприлично! – постоянно повторяет она.
Сама она чопорна, медленна, сдержанна, рассчитывает каждое свое движение и напоминает собой куклу-автомат. Разумеется, и нынче она не пожелала придти босой в одной рубашке в умывальную комнату посмотреть племянницу Стеши и предпочла, сгорая от любопытства, оставаться в постели.
Но зато Валерьянка – Валя Балкашина, удивила всех. Пренебрегая сквозняками и холодом, которые мерещились ей везде и всюду, она появилась в теплых чулках во фланелевой «собственной» юбке в кофте, накинутой поверх казенной сорочки. Заранее волнуясь и нюхая соли, посасывая с меланхолическим видом мятные лепешки от тошноты (ее всегда тошнило в минуты волнения), она одной из первых притащилась в умывальную, кутаясь поверх всего в теплый байковый платок.
Ровно в одиннадцать часов, словно по команде, бесшумно раскрылась коридорная дверь, и Стеша, держа на руках малютку-племянницу, очутилась среди воспитанниц.
Глаша, ошеломленная встретившим ее бурным восторгом, прижалась к груди своей молоденькой тетки и, закрывшись ручонкой, из-под ладошки разглядывала лица окружавших ее воспитанниц.
– Барышни… Золотенькие… Ради Господа Бога, потише… Не погубите… – шептала Стеша, и ее обычно румяное лицо теперь подернулось заметным налетом бледности. – Потише, барышни, милые… Услышит Августа Христиановна – будет беда…
– Не услышит, она спит…
– И сладко грезит во сне…
– О старой сосне…
– Ха-ха-ха!
– А Глашенька ваша – душонок. Прелесть, что за мордочка! Неправда ли, mesdames?
– Ангел! Прелесть! Восторг!
– Она, пожалуй, не красива, но что-то в ней есть такое…
– Неправда, неправда… Она красавица, лучше Баян и даже Козельской.
– Ну, уж Козельская твоя: сурок, сонный крот и сова… Глашенька же – божество!
А «божество» в это время с аппетитом обсасывала барбарисовую карамельку, предупредительно подсунутую ей кем-то из воспитанниц. Черные глазенки Глаши лукаво поблескивали, а пухлые губки складывались в улыбку.
– Однако ж, mesdames, соловья баснями не кормят. «Душка», «восторг», «божество», «прелесть» – это мы говорить можем, а что нам делать с Глашей, этого, оказывается, нам придумать не под силу, – первой возвысила голос Шура Чернова, и сросшиеся брови ее сомкнулись над энергичными глазами.
– Да что придумывать то барышни? Хошь лбом стену пробей, не придумать ничего, – с отчаянием произнесла Стеша
Тьфу.