Связанный гнев. Павел Северный
Поди, не все его сочинения читала?
– А где мне в твоем доме для чтения время взять? Аль не видишь, что задыхаюсь от твоего хозяйства на плечах? К чему завела речь о твоем запойном чтении? Глаза вконец портишь. Позабываешь, что доктор говорил, который раз за три года стекла в очках менял. Чать, не малолеток. Должна понимать, что можно, а что и не дозволено.
– От другого у меня, Маруся, глаза худеют.
– Знаю. Не вздумай их сейчас слезой мыть! Знаю, отчего в твоих глазах немочь.
– Читала сегодня вовсе малость. Больше лежала и думала, отчего от Ксюши письма долго нет.
– Оттого и нет, что не дозволяют ей часто писать.
– Раздумалась о доченьке, а заснув, не погасила свечу. В чем, конечно, виновата.
– Разве порядок? От свечи до пожара недалеко.
– Не серчай, Марусенька.
– Да разве смею на тебя серчать? Скажи лучше, как болесть в ногах ночью донимала?
– Сегодня не шибко.
– Потеряла я начисто покой, как стала ты ногами маяться. Мочили мы их с тобой по делу и без дела во всякой водице, вот теперь твои и корежит болезнь. Мои, видать, крепче твоих выдались, а ведь и их тоже иной раз ломит.
– Влас дома?
– Да ты что? Чуть свет на пруд подался. Своего любимчика – рысака Филина – к бегу учит. Сказывают люди, что на Масленке собирается на гонки записаться. И когда утихомирится мужик! Седой, а все куролесит! Заговорилась с тобой. В столовой станешь чай пить или сюда принести?
– Вместе с тобой напьюсь в столовой. Не слыхала?
– Про что?
– Про Захарыча Макарова?
– Да ты что? Ежели бы он объявился в Кушве, то к тебе в первую очередь заявился с книжечками. Все накупаешь их и накупаешь. Пять шкапов книгами заставила.
– Влас как-то сказывал, что Макаров недавно пострадал из-за книжек.
– Слыхала. А сам виноват. Плохо глядит, чем торгует. Полиция ноне к любой печатной бумажке лапу тянет.
– Как легко обо всем судишь!
– Как умею.
– Время такое подошло. Люди, Маруся, правду своей судьбы ищут. Вспомни про прииск, как мы, недовольные хозяевами, ее тоже искали. Тогда и мы о правде своей жизни думали.
– Да скоро перестали, когда за думы перед носами кулаки увидели.
– Перестали думать, когда сытно зажили. Забыла ты?
– Помню, матушка. Всякому своя судьба на роду писана. Теперь так понимаю. Сколь бедняк не бунтуй против богатого, толку не выйдет. Нагляделась, как за поиск правды казачки кушвинских мастеровых нагайками до крови гладили. Вот и Ксюша наша. Да не мое дело о таком судить. Ты грамотнее меня. Мое дело беречь тебя, главное, от материнского горя. Сама встанешь?
– Сама.
– Тогда дозволь уйти.
Морозным утром Кушва в солнечной позолоте.
От безветрия дым заводских труб столбами поднимался к чистому небу. Солнечные лучи искристыми переливами вспыхивали в опушке куржи[4] на ветках деревьев. Стрекотавшие сороки, перепархивая с веток, осыпали иней.
По улице
Куржа – изморозь, иней (