.

      Хижина Вологонова, в три окна на улицу, разделена переборкой на две неровные комнаты; в большой, с русской печью, живёт сам он, в маленькой – я. Сенями отделена клеть, где под тяжёлым, старинным замком на двери, обитой кусками железа и жести, Антипа хранит заклады соседей: самовары, иконы, зимнюю одежду. Большой фигурный ключ от этой кладовой он носит на ремне суконных брюк за спиною, и когда приходит полиция посмотреть, нет ли у него краденых вещей, он долго, больными руками, передвигает ключ со спины на живот, долго отвязывает его и солидно говорит околодочному или помощнику пристава:

      – Никогда керминальных предметов я не держу. Ваши благородия, помнится мне, неоднократно удостоверялись в этой правде обидной…

      Когда он садится, ключ стучит о спинку или сиденье стула, и Вологонов, с трудом загибая руку за спину, щупает, не отвязался ли ключ? Мне, сквозь переборку, слышен каждый вздох старика, понятно каждое движение его.

      Вечерами, когда мутное солнце опускается за рекою в сердитую щетину елей и даль, открытая мохнатым устьем оврага, дымится лиловатым туманом, – Вологонов садится у окна за стол, перед кургузым самоваром, с помятыми боками и злой, зелёной окисью вокруг решётки, крана, ручек.

      То и дело раздаются в тишине вечера властные вопросы, уверенно ожидающие точных ответов.

      – Дарька, – куда?

      – На клю-уч, по воду-у, – жалобно поёт тонкий голосок.

      – А как сестра?

      – Мучиится всё ищё…

      – Ну, иди…

      Старик легонько кашляет, очищая горло, и потом поёт дрожащим фальцетом:

      Шипит и булькает самовар; на улице – тяжёлые шаги и мрачный голос говорит:

      – Он думает, что ежели он городской, так непременно умный…

      – Зазнаются очень люди…

      – А я всем его мозгом сапога себе не помажу…

      Прошли, и снова вьется фальцет-старика:

      – «Нищих людей озлобление»… Минька, стой! Подь сюда, сахару дам. Что отец, – пьяный?

      – Отрезвел, давеча капусты с квасом нахлебался.

      – Чего делает?

      – Сидит за столом, думает…

      – Бил мать-то?

      – Нет ещё.

      – А она что?

      – Спряталась…

      – Ну, ступай, бегай…

      Под окном неслышно является Фелицата, сорокалетняя женщина, с ястребиным взглядом холодно-весёлых глаз и плотно сложенными в незаметную улыбочку яркими губами красивого рта. Она тоже знаменита в слободе – сын её, Нилушка, – блаженный; знаменита она ещё знанием всяких обрядов и великим уменьем вопить по усопшим, по рекрутам. У неё перебито бедро, и ходит она, сильно припадая на левый бок.