Долой стыд. Фигль-Мигль

      «Потому что ты дура». А вслух сказал:

      – Это часть терапии. Когда люди рассказывают, они приводят свои мысли в порядок. А приводя мысли в порядок, они успокаиваются.

      Я обращаюсь к ним по имени, а они называют меня «доктор». Вышло как с кушеткой: я призывал Соню, Мусю и всех остальных называть меня Максимом, но скоты дружно долдонят «доктор», «доктор». Возможно, они просто удручены несоответствием меня моему громыхающему имперскому имени. Я сам – зачем врать – опечален. («Друзья мои, я опечален»: кто сейчас помнит эту рекламу? Водка «Распутин» с бородатым мужиком на этикетке. Водка палёная, мужик мерзкий. Такого и следовало убить.)

      – Попробуйте спросить меня про что-нибудь другое. Может, лучше получится.

      – Вы не помните, Распутин поддержал сухой закон?

      Вынося за скобки трусы и кое-какие другие мелочи, должен сказать, что Соня Кройц – человек несокрушимого душевного здоровья. Она ничему не удивляется. Она не спросила, каким образом мои мысли перепрыгнули на Распутина. Она спросила: «Какой сухой закон?» Как будто много было в России сухих законов.

      – Четырнадцатого года. В связи с войной.

      – А убили его когда?

      – В шестнадцатом.

      – Ну сам-то он пить не перестал. Ведь яд подсыпали в мадеру?

      – По-моему, в пирожные.

      – Не понимаю, зачем вообще была эта возня с ядами, если в итоге ему просто проломили голову.

      – Сперва стреляли.

      – Перед ядами?

      – Нет, после ядов. Но до того, как бить по голове. Думаю, это из-за недостатка опыта.

      Я живо представил несчастных убийц, которым пришлось пускать в ход всё, чем запаслись: яды, пистолеты и гимнастическую гирю. Может быть, под конец им стало казаться, что они убивают действительно чёрта: они убивают, а он встаёт и встаёт.

      – Папа говорил, что Распутин – это всего лишь ширма. Не марионетка, а дымовая завеса. Глупо было его убивать.

      – Ну отчего же? Ведь, когда ширма падает, становится видно то, что за ширмой.

      Сонин папа, что я выудил из неё далеко не сразу, был майор КГБ и как-то особенно плохо кончил в перестройку, связавшись то ли с ворами, то ли с ГКЧП. Соня от многого отнекивается, не помнит и будет врать до конца. Чувствую, что будет. Знаю. В девяностые всё связанное с отцом она вымарала из памяти, а когда время изменилось и стало казаться, что папу можно извлечь из забвения и тонко разыграть, на волне моды и нового, уже небрезгливого интереса, обнаружилось, что папа, эта до поры спрятанная в рукаве карта, просто истлел. Нет его, майора Сафронова, – да и был ли? С папами-генералами такого не происходит. От генералов дети не отрекаются, а если и отрекаются вслух, то никогда не забывают, что отцы всё-таки генералы.

      – А что он ещё рассказывал?

      – Про Распутина?

      – Вообще.

      – Папа никогда не говорил про свою работу, – сухо сказала Соня. – Если вы об этом.