На Васильевский остров…. Александр Мелихов
раз она приносит факультету три четверти всех договорных денег (кои военно-морским и военно-космическим воротилам все равно не разрешалось тратить ни на что, кроме «науки»). Поди додумайся в двадцать два года, что важно не то, кто сколько приносит, а то, кто какому богу поклоняется. Старый матмех поклонялся истине, и заставить его уважать кого-то, кто не умел бы «получать результаты», не удалось бы и святой инквизиции. Но перспективный Тер-Акопян среди орловских рысаков быстро оставил потуги фрондерствовать: на первом году он еще мог блудливо шепнуть где-нибудь за мраморной немытой спиной Геркулеса, что евреи, намылившиеся захватить самолет, приговорены к высшей мере, в сущности, за одно лишь намерение, – а годике на третьем он уже уныло давал отпор перепуганному лектору, вздумавшему полиберальничать (ну как же – математики, университет!) перед нашими доцентами в штатском. Из уст джигита в очках эта партийная брехомутия звучала особенно позорно: у капитализма перенимать нам нечего, темпы роста в СССР… И тут-то Орлов, перед которым Тер-Акопян и вышкуривался, разразился своим придушенным, как сквозь подушку, громовым хохотом.
Полбин уже скрылся в сауне Волховского, оставив за собой дух жарких подмышек, а вызванный им призрак Орлова вновь расширил мою грудь восторгом – уж, конечно, не потому, что Орлов когда-то мимоходом помог мне выбраться из трясины, куда сам же мимоходом меня спихнул: благодарность – это долг, дело, а мастурбационную глубь моей души способна всколыхнуть только красота, только сила, – и не важно, на чьей стороне она окажется. Полуграмотный мальчишка-подпасок, случайно задевает затаившуюся от вчерашнего фронта противопехотную мину, попадает в интернат для полуподвижных, там в три года с золотой медалью оканчивает десятилетку, затем в три года университет, причем завлечь его в аспирантуру помимо двух математических кафедр пытается еще одна философская. Через два года кандидатская, еще через год – докторская. Но тут-то… возможно, тогдашние еврейские патриархи и впрямь сочли работу слишком уж нахрапистой – все напролом, ряды за рядами, но, может быть, сыграла роль и его близость к Сорокину, успевшему до своего переезда в украинские академики очаровать меня солдатским протезом и ласковой простотой обращения; кто ж мог знать, что в пятьдесят втором году Сорокин написал в рецензии на монографию Залкинда: ссылка, мол, на первородство француза Пуанкаре есть ущемление авторитета русского Ляпунова (Залкинд имел глупость процитировать самого Ляпунова). Так или иначе, докторскую по своей монографии, переведенной впоследствии на все основные европейские языки, Орлов защитил лишь тридцатилетним старцем, и этот рубец…
Но не нужно все выводить из одного романтического эпизода – «он дико захохотал», – этот наголодавшийся и нахолодавшийся хлопчик, обратившийся в сиднем сидящего Микулу Селяниновича, накрепко запомнил, как по единому мановению полувоенного товарища из «виллиса» выволакивали из амбара хлеб, ради которого рвала