Чашка кофе. Валерий Шилин
солгал я и отвёл глаза.
– Я же вижу, что случилось. Подрался? Я угадал? Эка невидаль!
– Ненавижу немцев! – почти закричал я в ответ.
– Остынь, сынок. Скажи, в чём дело?
– Я не хочу, чтобы меня назначали «немцем»! У нас никто на улице не любит немцев.
– Согласен. Плохо быть фашистом и убивать людей. Но не только фашисты живут в Германии, поверь мне. Есть там и много хороших людей.
– Ты откуда знаешь? – всё ещё дерзил я.
Отец присел на угол табуретки.
– Мне было шестнадцать, когда началась война. Как все мои друзья, я рвался на фронт. В конце концов мне повезло – я был повыше и покрепче своих сверстников. В 1942-м меня призвали в армию, но уже в первом бою меня контузило, и я очутился в плену.
– Пап, а как быть в плену? – тон мой изменился, и я подошёл к отцу поближе.
– Ничего хорошего, сынок. Но всё же я научился отличать одних немцев от других. В Дюссельдорфе, куда пришёл наш эшелон, меня отдали в одну семью в работники.
– Как раба? – ляпнул я.
– Вроде того… – отец нахмурился и на какой-то миг замолчал. Потом снова заговорил: – Это были уже пожилые люди – муж и жена. Трудолюбивые. Они как-то сразу привязались ко мне. Кормили неплохо, иногда подкидывали почти новую одежду. Как потом выяснилось, это была одежда их сына, который погиб на Восточном фронте. Когда война уже заканчивалась, они хотели, чтобы я остался у них. Предлагали усыновить.
– Па, а почему ты не остался? – этот разговор меня всё больше и больше интриговал.
Не стал он говорить о долге перед Родиной, о патриотизме, ответил не мудрствуя:
– Потому что у меня дома в России были свои отец и мама. Они меня любили, ждали и верили, что я вернусь.
– А что было бы, если бы ты не вернулся?
Отец как-то грустно улыбнулся и ответил:
– Да ничего особенного, наверное. Я не встретился бы с твоей мамой, не женился… Ты бы не родился на свет.
Отец снова замолчал, закурил свой неизменный «Север» и, глубоко затянувшись, через ноздри выпустил густое облако сизого дыма.
Я восхищался тем, как это здорово у него получалось! Он казался мне таким взрослым, таким сильным. Но эта исповедь, жестокий реализм его жизни прозвучали для меня почти как конец света. Неожиданно со всей остротой я понял, что его война и та, в которую мы играли с пацанами, так не похожи друг на друга. Мне стало жутко от этого открытия.
Со свойственной для детей открытостью и переменчивостью взглядов я твёрдо сказал:
– Пап, обещаю, я не буду больше ненавидеть немцев… Тех, кто хорошие.
– Всё в порядке, сынок, – он, как-то по-взрослому подбадривая, похлопал меня по плечу.
Сколько помню своего отца, он никогда больше не касался этой темы, этого периода своей жизни. Он прожил трудную жизнь и умирал так же тяжело. Уже потом, в школе и институте, я слушал Баха, изучал Шиллера, Гёте, Фейербаха. Очевидно, и каждый культурный немец знает нашего Льва Толстого, Фёдора Достоевского, Петра Чайковского… И всё же этого чертовски мало,