Морозова и другие. Елена Шапран
соображать. Узнать меня может только Светка. Но она уже в Дрездене. Может, догадается посмотреть на картину, когда меня в розыск объявят. Но на это нужно время. Месяца два-три, наверное. А то и больше. Шанс невелик, но он есть. Это меня как-то успокоило, и уже не было такой паники, как первый раз. Просто потом больше никогда не буду смотреть на эту картину, и даже альбом отдам кому-нибудь. Да и с Акимом веселее, не так крышу будет сносить.
– А я уж было заскучал без тебя, – радостно продолжал Аким. – Даже, если бы ты и не вернулась, все равно ты меня счастливым сделала!
– Спасибо, Аким! – искренне сказала я. – Ты тоже мне очень помог.
Я снова видела зал Третьяковской галереи, снова меня рассматривали посетители и заглядывали мне в глаза. Я их не разочаровывала и яростно зыркала. Но пока ни одного знакомого лица не видела. С Акимом мы все время беседовали. Он рассказывал мне и о своей жизни у барина, правда, фамилии уже не помнил, и про господ художников, которых он частенько привозил в имение. Барин был знатным резчиком по дереву и гравером и происхождение имел немецкое. Я удивилась, что Аким хорошо разбирается в живописи.
– Вот глянь-ка на лики написанные, – говорил он мне. – Тут же нет ни одного счастливого лица. О ссыльной скорбят и боярышни в богатых шубках, и старушки, и девушки из народа. А бедная молодая монахиня! Гляди-ка, с каким ужасом смотрит.
– А вот же дети смеются, – возразила я.
– Да что взять с неразумных младенцев, – ответил Аким. – Они весело хохочут, потому что подражают взрослым. А другие смотрят на боярыню со страхом, кандалы их пугают на боярских руках. А глазищи у нее! Прямо как у тебя!
– А вот там лица вроде татарские?
– Да. Татары это. Гляди, как внимательно и уважительно смотрят. А вот там стоят староверы. Единоверцы боярыни ничем себя не выдают.
– Но в глазах у них столько страха и тревоги, – сказала я. – Видно, что переживают за свое будущее. А юродивый без всякого страха повторяет «преступный» жест.
– Да. Он не боится, – согласился Аким. – Ему-то чего бояться! Он же блаженный. Но этот жест он делает потому, что очень уважает боярыню.
Так прошло два дня. Я рассказала Акиму о консерватории, о том, как я оказалась в Третьяковской галерее и про свою подругу Светку, которая меня узнала. А оперу даже попыталась напеть. Получилось плохо. Тогда я просто рассказала ему либретто.
– Сдохла одна, злая злодеяца…
Вот мое повеление:
Погребите тело Феодорино в остроге за оградою…
А Морозовой ни есть, ни пити не давати!
– Умилосердися, рабе Христов, зело измогох от глада. Даждь ми калачика…
– Ни, госпоже, боюся…
– А ты дай мне хлебца, рабе Христов.
– Не смею.
– Сотвори добро, чадо, и любовь, рабе Христов, молю тебя, молю!
Аз женщина я есмь, ступай на реченьку да измый мне рубаху мою.
– Не смею.
– Неподобно ми в нечисте возлежиши в недрах матери своя земли…
Господи, прими мя…
– Успе блаженная Феодора