Северная Пальмира. Роман Буревой
Ещё сам не свой.
Зенон повалился к его ногам. Сделалось тихо. И в глубине этой тишины лишь плескался какой-то нутряной отвратительный звук.
Всеслав несколько секунд смотрел на поверженного противника. Восторг схлынул. Накатывала тошнота. Он же убил его. Убил… Всеслав сделал шаг к трибунам, вскинул руку.
– Смерть! – отчётливо выкрикнул кто-то с задних рядов. – Смерть!
Победителя ждал почётный круг. Но вместо этого Всеслав повернулся и помчался в куникул. Боялся, что вырвет прямо на золотой песок. А медики тем временем уносили с арены изуродованное тело.
– Так и есть… – прошептал Элий. – Так и есть… Он пришёл за мной.
Всеслав сидел в раздевалке совершенно обессиленный. Он был на арене чуть больше десяти минут. А показалось – вечность. Как он победил? Он пытался вспомнить. И не мог. Элий подошёл к нему, остановился. Всеславу хотелось провалиться прямо в Тартар – он чувствовал себя безумно виноватым именно перед Элием. Тот не мог одобрить такое.
– Ты нарушил закон арены. Ты убил раненого, а должен был его пощадить. Нарушил закон арены, – произнёс бывший Цезарь как приговор.
Всеслав поднял голову и глянул Элию в лицо. Губы сами сложились в наглую ухмылку.
– Ты гладиатор старой школы, Марк Аврелий. Ты дрался тупым оружием и лишь обозначал удары. А я… Я – другой. Теперь победа означает смерть противника. Правила изменились… Быть гладиатором – значит иметь возможность прифинишить по-настоящему. Открыто, а не тайком. – Неужели он это говорит Элию? Неужели? Зачем? Во рту противный привкус. Комок застрял в горле. Всеслав сглотнул, пытаясь прогнать его. Сделалось только хуже. Его затошнило. Улыбка превратилась в мерзкий оскал. Всеслав провёл ладонью по лицу, будто пытался стереть улыбку, но не получилось.
Странно, но Элий слушал его, не перебивая. Только лицо римлянина все больше каменело.
– Теперь другие времена! – закричал Всеслав, внезапно взъярясь. – Другие! Нет больше условных ударов… нет, паппусик…[12] – Тошнота вновь накатила. Он согнулся пополам, и его вырвало. – Извини… – Он не знал, за что извиняется – за свои слова или за извергнутую блевотину.
– Да пойми ты… сейчас надо убивать… надо… – Комок в горле душил его и не давал говорить, и это приводило Всеслава в ярость. – Нельзя драться деревянным мечом[13]! Нельзя! Я на арене. А на арене либо ты убиваешь, либо убьют тебя. Гуманизм – это ваши римские басни! Понял? – Стало немного легче. Чего хочет от него Элий? Раскаяния? Ну уж нет…
И зачем он унижается перед этим римлянином? Подумаешь, Цезарь Империи… Цезарь он в прошлом, а теперь – никто, Перегрин… бывший раб… и плевать, плевать…
– Ты убивал на войне? – спросил Элий, будто нож приставил к горлу.
Всеслав растерялся:
– Нет, не довелось. А вот меня самого чуть не убили.
– Ты был ранен?
– Контужен. Сознание даже потерял.
– Где?
Всеславу показалось, что
Паппус – старик.
Деревянный меч вручали гладиатору, когда он покидал арену.