.

      Лишь чёрный зонт в моих руках гремит,

      живой упругий мускул в нём напрягся.

      То, что тебя покинуть норовит, —

      пускай покинет, что держать напрасно.

      Я отпускаю зонт и не смотрю,

      как будет он использовать свободу.

      Я медленно иду по октябрю,

      сквозь воду и холодную погоду.

      В чужом дому, не знаю почему,

      я бег моих колен остановила.

      Вы пробовали жить в чужом дому?

      Там хорошо. И вот как это было.

      Был подвиг одиночества свершён,

      и я могла уйти. Но так случилось,

      что в этом доме, в ванной, жил сверчок,

      поскрипывал, оказывал мне милость.

      Моя душа тогда была слаба

      и потому – с доверьем и тоскою —

      тот слабый скрип, той песенки слова

      я полюбила слабою душою.

      Привыкла вскоре добрая семья,

      что так, друг друга не опровергая,

      два пустяка природы – он и я —

      живут тихонько, песенки слагая.

      Итак – я здесь. Мы по ночам не спим,

      я запою – он отвечать умеет.

      Ну, хорошо. А где же снам моим,

      где им-то жить? Где их бездомность реет?

      Они все там же, там, где я была,

      где высочайший юноша вселенной

      меж туч и солнца, меж добра и зла

      стоял вверху горы уединенной.

      О, там, под покровительством горы,

      как в медленном недоуменье танца,

      течения Арагвы и Куры

      ни встретиться не могут, ни расстаться.

      Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм.

      Души его воинственна молитва.

      В ней гром мечей, и лошадиный храп,

      и вечная за эту землю битва.

      Где он стоял? Вот здесь, где монастырь

      еще живет всей свежестью размаха,

      где малый камень с лёгкостью вместил

      великую тоску того монаха.

      Что, мальчик мой, великий человек?

      Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью

      в моём мозгу и чернотой меж век,

      всё плачущей над маленьким тобою?

      И в этой, Богом замкнутой судьбе,

      в своей нижайшей муке превосходства,

      хотя б сверчок любимому, тебе,

      сверчок играл средь твоего сиротства?

      Стой на горе! Не уходи туда,

      где – только-то! – через четыре года

      сомкнётся над тобою навсегда

      пустая, совершенная свобода!

      Стой на горе! Я по твоим следам

      найду тебя под солнцем, возле Мцхета.

      Возьму себе всем зреньем, не отдам,

      и ты спасён уже, и вечно это.

      Стой на горе! Но чем к тебе добрей

      чужой земли таинственная новость,

      тем яростней соблазн земли твоей,

      нужней ее сладчайшая суровость.