Ненаписанное письмо. Джет Ривер
е кажется, а точно так и есть. Здесь время имеет другую продолжительность. В минутах те же шестьдесят секунд, но каждая секунда длиннее примерно вдвое. Я не знаю, что именно воздействует на меня: воздух или местная пища, или молекулярный состав здешней воды, но наверняка понимаю, что мое перемещение в пространстве затронуло не только точку на карте, обозначающую меня, но то что мы привыкли осязать как ритм дня. Его не стало и вместе с тем появился новый. Он совсем не похож на тот, каким мы жили в нашей микроскопической квартирке с надтреснутым подоконником. На него было страшно поставить даже кактус, не то что усесться с кофе и книгой и смотреть в окно на глухой серый дождь. Поэтому мы садились за кухонный стол и в последнее время все больше молчали. Я – о своем, ты – о своем.
Кстати, больше, чем по нашему молчанию, я скучаю по нашей кофеварке. Она осталась с тобой, как почти все, что у нас было, осталась и, наверное, продолжает тебя радовать по утрам. А я купил себе турку и уже проклял всё на свете. Никаких особых умений эта медная жестянка не предполагала при покупке и досталась мне почти задарма на каком-то развале, собранном, нужно полагать, из ворованных туристических багажей или комиссионных вещей, которые сносят жалкие пьяницы. За такие деньги в ларьке возле бывшего нашим подъезда можно было бы купить коробок спичек, а я ухватил настоящую кофемашину бедуинского образца.
Готовлю я на газу на двухкомфорочной плитке. И после появления в моей жизни упомянутой турки цвет плиты начал меняться день ото дня. Поначалу я с этим боролся, пытаясь возвратить ее в первоначальное состояние. А теперь плюнул и стараюсь долго не горевать, когда в очередной раз прозеваю момент вскипания. Прозевываю я регулярно. Эта ехидная тварь (я сейчас о турке) греется по часу и делает вид, что остается достаточно холодной, чтобы я ушел в туалет или отвлекся на книгу. Но как только я отворачиваю взгляд, она мгновенно закипает. Причем очень тихо, и подает сигналы бедствия лишь тогда, когда огненный кофе брызжет по конфорке, по стенам, по полу, а затем и по моим пальцам, когда я пытаюсь то ли спасти его, то ли обезвредить.
Это происходит почти каждое утро. Почти каждое утро я вспоминаю с благодарностью нашу кофеварку, и почти каждое утро эта благодарность немного сильнее, чем сутки назад. Когда-нибудь я поймаю себя на мысли, что то была не кофеварка, а божественный, сакральный дар, недостижимый в теперешней жизни. Так всегда происходит с прошлыми вещами и людьми, и вообще с прошлым, которое не можешь отпустить: постепенно начинаешь видеть его идеальным, чересчур прекрасным, таким, каким оно вовсе не было, но время и память сделали свое дело, довели до максимума сентиментальную горечь и поставили на пьедестал почета. А с учетом того, как много у меня здесь времени, как неторопливо оно течет, я заново влюблюсь в тебя, дорогая Марта, и затоскую по нашей прошлой жизни гораздо быстрее, чем в краях, где мы когда-то жили с тобой.
31 июля
Знаешь, теперь у меня полно новых привычек. Вопреки расхожему мнению, я не погряз окончательно в алкогольном забытье и пока не выплюнул легкие, хотя мне пришлось их порядочно прокоптить прежде, чем я принял решение, что с меня довольно. Я не стану хвастать тебе, дорогая Марта, что ни дня и ни часа я не поддавался соблазну и не отравлял свое тело и душу в отместку тебе и нашей погибшей любви. Точнее так: лишь благодаря тому, что любовь эта еще отчасти жива, я нашел в себе силы остановиться и не топить себя дальше в собственных рвотных массах.
Так уж получилось, что саморазложение и медленное падение на дно жизни в качестве лечебной процедуры от боли в душе изобрели задолго до моего рождения. Я всего лишь проверял лично, насколько действенен этот метод и насколько глубоко смогу пасть я до того, как снова захочу на поверхность.
Подсчитать точное время, угробленное в отупении и пьяном кошмаре, я не могу. Я не засекал его по часам, да и не могу сказать, что горю желанием знать точную цифру. Мне особенно не за что себя корить и потому не за чем искать повод. Что было, то было. Я так много раз раздевался перед тобой, что совсем позабыл стеснение и воздержанность. Воздержусь хотя бы сейчас от перечисления обличительных фактов, которые не делают мне чести, и скажу только, что все мое имущество теперь помещается в один большой походный рюкзак, и там нет места сигаретам и вину.
Я приучил себя медитировать дважды в день и перед сном не вспоминать треугольный изгиб между твоих бедер.
Последнее оказалось самым тяжелым и самым эффективным для того, чтобы нормально засыпать. Именно по части сна я столкнулся с самыми серьезными проблемами. Часто случалась бессонница, а когда удавалось ненадолго потерять сознание, тут же нападали видения и кошмары. Они били друг другу прямо в моей голове и беспрестанно мелькали – каждая наглее и грязнее предыдущей.
Но тут мне на помощь пришел Крис.
Помню, он сидел мокрый и довольный на песке, закиданном гнилыми водорослями и ветками. К ноге его была пристегнута доска для серфа, один край которой был здорово побит.
Крис посмотрел на меня буйными как море глазами и спросил:
– Как дела, парень?
– Спасибо, –