Русские эротические сказы. Игорь Алексеевич Гергенрёдер
тебя. Тебя поест – от нас отстанет».
И прыгает в круг девушка-волчица. Тело нагое посверкивает, глаза жадные так и палят.
«Не умел посошок оловянный утаить в кузовок берестяный – отъем я его тебе!» И пробует посошок ноготками. А ты стоишь прямо – крепко-накрепко держат тебя.
«Зверинка дика – роток без крика». Встала на цыпки и роток, который без крика, надвигает на посошок, надвигает. А ты твёрдо стой; шатнёшься – поддержат. Она тебя, ровно дерево, коленками обхватила, насела на стоячий, в уши порыкивает.
«Ох, сладенький пастушок! Ох, доем! Был оловянный – будет мякиш пеклеванный!» А ты ей в лад порыкиваешь. Поталкиваетесь ладком. Стоять, качать её помогают тебе подружки. А она про старичка: «Хочет убежать. Не отпущу, покуда не доем!» Припала к тебе, руками и ногами обхватила тебя и на твоём держится. Отъедает забубённого.
Этак обедает интересно – и тебе перепадает. А уж и ты рад её получше поддержать. Послужить для обеда. Понял, наконец, что это не больно-то и вредно тебе. И задохнётесь оба – от здоровья-то. Волчица сыта, и ты не обижен. «Пошёл кисель овсяный – будет мякиш пеклеванный!»
Ишь – радость. Всяк тебе скажет: мякиш после обеда – богатая жизнь!
А задумчивый народ, соседи, говорили нам: «Не водите всякого этак-то обедать. Будет неприятность». Но наши не задумывались. Тут на-а тебе – приходит советская власть! Наши: «Ну, теперь из обедов вылазить не будем!..»
То-то… Приезжает начальство. С наганом, в галифе, сапоги хромовые. Молодая женщина. Это после стали её звать Зоя Незнаниха. А то – имя-отчество, строгий порядок.
Собрала наших, как заорёт: «Души-и врагов, как голую ложь, пока свинячья моча из ушей не пойдёт! Воткнём им штыки во все чувствительные места!»
Тут наши-то задумались первый раз в жизни: вести её на интересный обед, нет? Найдётся кто такой смелый – предложит ей раздеться?
Нашёлся говорун Антипушка. Гулёный холостой мужик, лет двадцати пяти. Крутил издалека, да намёком высказал ей. Народ, мол, желает раздеться догола ради удовольствия летней погоды, и чтоб вы заодно… А она: «Порадовал ты моё сердце, товарищ! Хорошо, что народ понимает – как не раздеться догола, когда нам надо столько умного народу одеть и обуть? Разденусь и я – но когда последнего мироеда своими руками раздену!»
И перетрясла наших. Ходила с наганом по дворам, в подполы лазила. Сколько пересажала, сколько – на высылку. Людей сажать – не репку, нагинаться не надо. Никакой жалости, кричит, не знаю – а лишь бы на каждую народную слезу отобрать полтинник, у кого спрятан!
Вишь, сколь к месту слезливый народ у ней. До чего предана коммунизму. Вот его, говорит, я знаю – ненаглядный маяк. А боле – ничего!
Что юноша и девушка делают – не знала. И не хочу, дескать, даже знать.
Как она в Красной Армии служила, ей там ремнём руки связали и получили боевой подъём духа. Кричали на ней: «Даёшь победу над Колчаком!» А она рыдала – потом Антипушке призналась. Рыдала и билась, и ей поставили на вид: «Колчака тебе жалко?!» Постановили