Простые радости. Екатерина Дорн
Хорошей погоды, поди, дождёшься ли, а стирка копится. Волей-неволей пришлось выползти из уютной избы, от теплой печки.
Руки краснели, немели. Платок сбился. Ноги еле тянула, столько грязи сразу налепилось, будто она ждала, кого б обнять. Я уже хотела вернуться в дом, окликнула Ирка, соседка: «Мукички одолжишь?» Вынесла пакет. Постояли у калитки, поболтали. Оно и ветер стих. Воздух сразу стал морозным, лёгким, свежим. Не надышишься. Отчего бы и не постоять, раз такое дело.
– Глянь-ка, кто идёт! Какие люди в Голливуде!
Из-за угла вынырнули две фигуры. Ира усмехнулась, а я замерла. Дышать перестала, не может быть! Но это – ты. Приближался со своим спутником к нам. Неотвратимо, ужас. Мне б удрать, не оглядываясь, – а застыла истуканом.
Подошли совсем близко, и я смогла тебя рассмотреть. Господи, похудел. Похудел-то как! Одни глаза и остались. Как небушко, ясные. Всё тот же жест руки, как будто часы на запястье встряхиваешь, всё та же, как в песне, «соломенная стрижка», всё то же… и я тут такая, мамочки!
Закрыла лицо руками, отвернувшись, не спрячешь ведь, нет! Ни фуфайку бесформенную, виды видавшую, с заплатами – по хозяйству управляться; ни галошики с комьями чернозёма, ни платок бабушкин – повяжись, простудишь голову, малахольная. Носочки, божечки мои, трёхцветные, крупной вязки, из калош торчат ухмыляются – красотка! – ни спрятать, ни прикрыть… Это тебе не на танцах встретиться, всей из себя моднице.
– Здравствуйте!
Я повернулась в ответ, резко, со злости на себя – да какая теперь разница, как я выгляжу!
– Привет!
Ты улыбался, и я, как ни старалась сохранить хмурый вид, вспыхнула взаимной улыбкой. Мне показалось, что из-за туч, пусть на секунду, выглянуло солнце, осветило пасмурное небо, словно тоже улыбнулось вместе со мной. Ты вернулся! Ты здесь! Я могу тебя видеть, слышать. Пусть редко, случайно, но большего и не нужно. Только бы знать, что жив, здоров, всё в порядке. Только бы…⠀
Возвращалась со двора вприпрыжку, словно козлёнок. Как мало надо для радости, как просто стать счастливой! «А когда человек счастлив, он не заметит ни плохой погоды, ни других каких обстоятельств жизни, причиняющих неудобства, а, может быть, даже боль», – подумала я, закрывая двери в дом, перед носом зимы.
Невеликое счастье
– Ш-ш-ш-ш.
Наверное, только сейчас он понял, о чем говорила его бабушка:
– Счастэ невелико, Боря, ой невелико.
Теперь, когда он был стар, как дуб под его окном, когда кожа была такой же, как кора, когда он стал – деревом – со скованными движениями и костяным языком, – он, наверное, понял её.
– Ш-ш-ш-ш.
Листья, медленно терявшие свою целостность, топтали его крыльцо и его самого, превращаясь в труху.
Всю жизнь слова были его страстью: он писал книги, вёл беседы, мог складывать часами предложения – он был безумен до слов, а к старости его поглотила непонятная болезнь: говорить он мог только буквы по отдельности –