Панацея. Илья Тель
Перед завороженной публикой вырисовывались очертания величественной стены. Распахнулись врата ада.
Зазвучал скорбный голос Матушкина.
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям,
Был правдою мой Зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первую любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью прибуду наравне,
Входящие, оставьте упованья.
«Входящие, оставьте упованья», – повторил Матушкин. «Входящие, оставьте упованья»… Эти слова эхом разносились над Москвой и всей Россией.
Страна переступила порог Преисподней.
Душераздирающие вопли, крики, возгласы, стоны – незыблемое надрывное страдание было призвано развеять малейшие сомнения в назначении Того Места, куда вел Россию Матушкин.
Каждый зритель находился на невидимой смотровой площадке во чреве потрясающего действа. Казалось, на гигантской трехмерной сцене идет грандиозная постановка, в которой настоящие живые актеры проживают свою участь, несут свой крест. Их тьмы, и тьмы, и тьмы… Нескончаемым потоком несутся они Туда, полноводной бурлящей рекой проплывают их лица, искаженные гримасами ужаса и боли.
Матушкин поднял руку. В людском море, напоминавшим оазис в океане бескрайнего бедствия, воцарилась гробовая тишина. Верховный правитель декламировал:
Там вздохи, плач и исступленный крик
Во тьме беззвездной были так велики,
Что поначалу я в слезах поник.
Обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и жалобы, и всклики
Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во тьме неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
Несметная армия обнаженных тел, подстегиваемая вихрем крутящейся пыли, бежала, преследуемая полчищами слепней, шершней и ос, заполонивших воздух. Летающая нечисть непрерывно вонзала свои жала в уши, ноздри, глаза, губы и ротовые полости приговоренных. Обильно стекавшую кровь и содержимое глазниц сладострастно поглощали скопища мерзких червей, кишевших под ногами.
Продержавшись какое-то время «на плаву», узник все больше и больше вяз в червивом месиве и, в конце концов, тонул в зловонном склизком болоте, чтобы затем, словно из катапульты, быть извергнутым на поверхность и продолжить бег, сопровождаемый гадкими страданиями.
Чаща тел, вопящие от боли лица – страшное всецелое мучение, помноженные на самое страшное, – пронзительное понимание необратимости и бесконечности происходящего.
И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.
Матушкин закрыл глаза и повторил:
И смертный