Прекрасный человек. Иван Панаев
самую минуту опять послышался стон, и гораздо сильнее, чем в первый раз. Табакерка выпала из руки Матвея Егорыча, веки его захлопали.
– Беги туда, Василиса, беги скорей, брось все это! Что-то будет! Боже мой! брось это, Василиса, брось…
– Ничего, батюшка, не беспокойся, все, даст бог, будет хорошо.
И между тем она собирала с пола на ладонь просыпанный табак.
– Брось все, ну черт с ним, и с табаком, беги скорей…
– А вы, батюшка, не взойдете туда? ведь я за тем и пришла, чтобы спросить вас, Матвей Егорыч, не зайдете ли к нам.
– Нет, нет, ей-богу не могу, Василиса. Беги же скорей. Уж я лучше здесь побуду. Ведь, может быть, ничего, – продолжал он дребезжащим голосом, смотря ей прямо в лицо, – так все слава богу и кончится? Может быть, не правда ли, а? – И на глазах его показались слезы.
– Ничего, батюшка, ничего… – И Василиса отдала табакерку Матвею Егорычу и вышла, или, лучше сказать, выбежала из комнаты с подобранным табаком.
– Ничего, ничего! – шептал Матвей Егорыч, оставшись один. – Ничего… Конечно, оно дело самое простое; это случается всякий день, а в таком большом городе, как Петербург, и в день-то, я думаю, по нескольку раз; однако надо взять в расчет десять лет, десять!..
Он провел рукою по лицу, отирая слезы, и еще раз повторил: «Десять!»
Три раза он прошелся по комнате, три раза принимался осматривать у свечи, не повредился ли шалнер в его любимой табакерке, не попортилась ли дама, стоявшая перед трюмо; но все это он делал почти машинально: мысли его заняты были чем-то важнейшим, что можно было сейчас заметить по учащенному миганью век.
Вдруг в передней раздался звон колокольчика; по звону можно было догадаться, что какая-то могучая рука привела его в движение. Матвей Егорыч вздрогнул.
– Какой это дурак так дергает за ручку колокольчика? – прошептал он, подходя на цыпочках к двери передней: Звон раздался в другой раз и еще сильнее…
– Шш! шш!.. Васька! Васька!
Но Васька ничего не слыхал: он сидя спал на прилавке в передней; на коленях его лежал сапог; с боку, на этом же прилавке, в груде кожи, колодок и сапожных щеток, стояла оплывшая и нагоревшая свеча… Видно, сон его был глубок и приятен, если и колокольчик, висевший над самою его головою, не мог разбудить его.
Матвей Егорыч подошел к нему и начал расталкивать.
– Экой народец! – шептал он, – и утром спит, и вечером спит, и ночью спит, всегда спит и ничего не хочет взять в рассуждение. Да разве жизнь-то дана нам для сна? Ему, дураку, что хочешь толкуй, ничего не возьмет в голову. Васька!
Лакей, ворча и протирая глаза, начал приподниматься.
– Ну же, братец, проснись! Посмотри, свеча-то как оплыла; ведь ты, бесчувственное животное, пожар в казенном доме сделаешь. Ну, за что я тебя буду кормить, если ты все спишь?
– Я не спал, Матвей Егорыч, ей-богу не спал. Зачем, сударь, спать.
– И божится! Хоть ты тут что хочешь, а он свое. Бесчувственный народ!
Звонок раздался в третий раз.
Матвей Егорыч зажал уши и закрыл глаза; потом с силою, которую ему придал гнев, толкнул лакея к