Масоны. Алексей Писемский
так говорит, конечно, из ревности! – заметила Катрин.
– Вероятно! – согласился Ченцов.
– Ревность, я думаю, ужасное чувство!
Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу.
– Еще бы! – подхватил Ченцов и переменил разговор. – Вы вот поете хорошо, – начал он.
– А вы находите это? – спросила с вспыхнувшим от удовольствия взором Катрин.
– Нахожу, и главное: с чувством, с душой, как говорится…
Катрин несколько стыдливо потупила глаза.
– А знаете ли вы этот романс, – продолжал Ченцов, видимо, решившийся окончательно отуманить свою даму, – как его?..
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи —
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика, что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила:
– Отчего вы никогда не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я бы вам, если хотите, спела.
– Но я боюсь, что ваш батюшка обыграет меня в карты! – объяснил Ченцов.
– О, я не позволю даже ему сесть за карты!.. – воскликнула Катрин. – Приедете?
– Приеду! – отвечал Ченцов.
Марфин и Людмила тоже начали свой разговор с Юлии Матвеевны, но только совершенно в ином роде.
– Мать ваша, – заговорил он, – меня серьезно начинает беспокоить: она стареется и разрушается с каждым часом.
– Ах, да! – подхватила Людмила. – С ней все истерики… Сегодня два раза за доктором посылали… Так это скучно, ей-богу!
Марфин нахмурился.
– Не ропщите!.. Всякая хорошая женщина прежде всего не должна быть дурной дочерью! – проговорил он своей скороговоркой.
– Но неужели же я дурная дочь? – произнесла чувствительным голосом Людмила.
– Нет! – успокоил ее Марфин. – И я сказал это к тому, что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось, красотой Людмилы, продолжал свое:
– Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa[10], и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего – сердце нежной матери; для самого себя – сердце строгого судьи!
Людмила при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее сердца потупилась, как будто бы втайне
чистая доска (лат.).