Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Т. 2. Юрий Александрович Лебедев
уже простыл.
И рванул я, значит, под Радонеж, Ж.А. эвакуировать. Ехал по дождичку, приехал, чайку попили для сугреву перед сборами и погрузкой, начали все это, а тут и солнце выглянуло, и дождь даже перестал. Вышел Ж.А. на участок, стал, огляделся, и хитро так мне на небо кивает, мол, а не остаться ли мне, ему, т. е., еще на недельку на даче?[90]
Ну, тут я на грядку рухнул, в истерике забился, начальником своим стал угрожать, метеобюром прикидываться, слабым своим здоровьем жалиться, может даже всплакнул тогда. Мол, шторма обещают непрерывные на предстоящие одну – четыре недели до самых, может, сильных морозов, не отпустит меня зверь-начальник на экстренный вызов в Радонеж в другой раз, и силы мои на этот сезон кончились, здоровье вон ни к черту. Карточка телефонная вот тоже того, на исходе, а на новую жена денег не отпустит.
Насупился он, и стал собираться дальше. С этого момента весь день потом на меня ворчал, все наперекор говорил, и вредничал много. Закатил я, пока он не передумал окончательно, десяток тыкв в машину, кабачков перетаскал туда же дюжину, банок тридцать с грибами и вареньями, телек, электробуржуйку волновую, музыку, мешки с рухлядью (не меха, просто тряпки), продуктовых пакетов и коробок (до весны хватило бы) и еще всякого, что под крышу салона влезло тоже. А верхнего багажника у меня сейчас нету, этим и ограничились. А остальное на чердак домика затащил я, и запер.
Надо бы и в дорогу, чтоб засветло успеть, да и перекусить бы. Но углядел он росток сливы из косточки – отделили и посадили, бревнышко на дрова подходящее в лесу валялось, тоже прибрали, листьев с берез на тропинку понасыпалось – замели в кучу, заодно в домике прибрались.
Короче, обед я профукал, мог бы и ужин, очень уж Ж.А. рьяно тянул волынку, не хотелось ему уезжать, пока солнышко светило. Только к 16, когда запасмурнело, тронулись мы в путь. И тут началось! Ярославку-то мы еще проехали спокойно, там без вариантов, но в Москве мой штурман решил наэкспериментировать по максимуму! Ему все поперек надо было, не как я мыслил или по картам. Он уверял, что тыщу раз так ездил, так только короче и только так и надо. Я рукой махнул, покрепче в руль вцепившись, и мы погнали!
Ну, гонками такое назвать трудно, два часа таскались по Москве на первой-второй передачах, побывали во всех почти районах, только что в Кремль не заезжали – че там делать-то, с тыквами? В Москве сплошные пробки, с тех пор, как Ж.А. по тем местам ездил, все поменялось[91], начиная с площади Рижского вокзала сплошные эстакады пошли какие-то, с третьим кольцом связанные. А с них поперек трудно съезжать, если уже не туда всунулись.
Мы Лужники раза три вдоль и поперек, пока случайно на метромост не втютюрились. Ну, там уж я заткнул уши кабачками, чтобы не узнавать про более короткий путь, и минут через десять мы прикатили домой! Хорошо хоть бензину хватило. Дома-то Ж.А. помягчел, про путаницу в штурманских картах не вспоминал, даже обедом в ужин предложил меня покормить, жалко только колбасы не было, хлеба тоже, это могло бы компенсировать тяготы пути и настроения тревожного. Перекусили, а домой в Воскресенск
Очень характерная деталь. Пожилой (а тем более старый) человек однажды вдруг осознает, что мир (быт, «декорации», стиль взаимоотношений), в котором он живет сегодня, совершенно изменился по сравнению с привычным ему миром внутреннего восприятия. У большинства людей это приводит существенному дискомфорту, проявляющемуся в старческой брюзгливости и пессимизме – «в наше время и вода мокрее была…». Но в случае Жоржа Абрамовича этот психологический комплекс, насколько я могу судить со стороны «внесемейного наблюдателя», был выражен в самой слабой форме – легкая ностальгия, окрашенная самоиронией.