Люди Красного Яра. Кирилл Богданович
на плечо казака.
– Да чо такое, какая беда?
– Не писать мне пока дальше твои сказы, Афанасий. Пришёл с нарочным из Тобольска государев указ – возвращаться мне без промедления на Москву, в Сибирский приказ. Зачем, почему – неведомо мне.
– И скоро ль ты поедешь?
– Да вот через день-два. С соболиной казной вот и пойду, а они уже в путь давно готовы!
– Жаль-то какая! – воскликнул казак.
– Жаль, – подтвердил подьячий.
– А я ведь ещё тебе про многое не сказывал…
– Эх, мил-человек Афанасий, не трави моё сердце. Держи всё это в памяти, держи… Я думаю, доведётся ещё нам с тобой свидеться. Я тебя из Сибирского приказа на Москву вызову. Вот как!
– И-и чо ты! Воевода не пустит. Слышал же сам – в службу в приказ меня взять хочет.
– На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведётся ещё в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.
На том они и расстались.
Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплёл её в кожу и на коже велел вытиснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».
Вот эти сказы.
Сказ первый
Осторожное ставление
Низкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде. Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дёргал пеньковую верёвку – из воды комлем вперёд лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжёлую лесину. Наконец остановился и утёр пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.
Вон они, казаки, кто с чем – с топором, с теслом, с пешнёй, с напарьем[2], с заступом.
По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отёсывая брёвна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая брёвна наверх. И тож топоры стучат. Уж которую неделю идёт острожное ставленье.
Великий труд – острог[3] ставить, да ещё в земле незнаемой. Когда сюда шли – всего ждали. Но пока бог миловал – всё было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да ещё помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру Тюлькиной землицы[4] князцы Татуш и Абытай – уже за Порогом[5] это было – лошадей давали – лес на острог возить. Да лошадей всё одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[6] до осени острог поставить, пока дни погожие.
Федька ещё раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же – горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной – неведомо.
Облизав обветренные потрескавшиеся
Напа́рье – сверло, бурав с коловоротом.
Остро́г – здесь крепость, укрепление.
Тю́лькина землица, или Качинская землица – земли, лежащие в районе впадения Качи в Енисей.
Так называли тогда Казачинский порог.
Здесь и далее приводится написание Дубенско́й, а не Дубе́нский, как пишется сейчас. Автор оставил прежнее написание для сохранения общего стиля языка той эпохи.