Дело Артамоновых. Максим Горький
была достоинством, отличавшим его от людей.
Идя с кладбища рядом с дядей, он сказал ему:
– Надо бы нам свой погост устроить, а то с этими и мёртвому лежать зазорно.
Артамонов усмехнулся.
– Устроим. Всё будет у нас: церковь, кладбище, училище заведём, больницу, – погоди!
Когда шли по мосту через Ватаракшу, на мосту, держась за перила, стоял нищеподобный человек, в рыженьком, отрёпанном халате, похожий на пропившегося чиновника. На его дряблом лице, заросшем седой бритой щетиной, шевелились волосатые губы, открывая осколки чёрных зубов, мутно светились мокренькие глазки. Артамонов отвернулся, сплюнул, но заметив, что Алексей необычно ласково кивнул головою дрянному человечку, спросил:
– Это что?
– Часовщик Орлов.
– И видно, что Орлов!
– Он – умный, – настойчиво сказал Алексей. – Его – затравили…
Артамонов покосился на племянника и промолчал.
Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём над землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами мочку уха, тихонько говоря:
– Людей дразнить – вредно, а отец дразнит.
Алексей, сухо покашливая, смотрел в сторону города и точно ждал чего-то, вытягивая шею. В городе заныл колокол.
– Набат? Пожар? – спросил Алексей, приложив ладонь ко лбу и вскакивая.
– Что ты? Звонарь часы отбивает.
Алексей встал и ушёл, а Никита, помолчав, сказал тихонько:
– Всё пожары ему чудятся.
– Злой стал, – осторожно заметила Наталья. – А сколько в нём веселья было…
Внушительно, как подобает старшему, Пётр упрекнул брата и жену:
– Вы оба глупо глядите на него; ему ваша жалость обидна. Идём спать, Наталья.
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину:
– Кто идёт?
Тишина была натянута над землёю туго, точно кожа барабана, даже слабый хруст песка под ногами ткачей отражался ею неприятно чётко. Никите очень нравилась беззвучность