Мы были юны, мы любили. Анастасия Туманова
Я… Мне больно, Илья. Не тронь меня, ради бога. Подожди…
Он растерянно отстранился от нее. Настя торопливо принялась вытирать слезы. Илья слышал, как она копошится рядом, в соломе, медленно приходил в себя, покаянно думая: добрался вшивый до бани, разве так с девками-то надо? Но беда заключалась в том, что, «как надо», он и сам толком не знал: девок у Ильи не водилось. Только Лиза, царство ей небесное… но она-то мужняя жена, ее ничем не напугать было, сама на него кидалась, как голодная на горбушку, а тут…
– Девочка, прости… Не хотел, ей-богу. Ну, поди ко мне, – он испуганно осекся, подумав: не захочет теперь, побоится, подождать бы малость… Но Настя тут же прижалась к нему, и Илья как можно бережней поцеловал ее в доверчиво раскрывшиеся губы, и она ответила, и еще раз, и еще, и еще… И все получилось в конце концов как надо. Настя плакала, но сквозь слезы уверяла Илью, что так положено, что так у всех и по-другому не бывает… Он успокоился, сгреб еще всхлипывающую жену в охапку и заснул, как умер, под шелест дождя и шепот ползущих по соломе капель.
Вспомнив обо всем этом, Илья поспешил нырнуть обратно в стог, чтобы разбудить Настю и убедиться, что минувшая ночь не пригрезилась ему. Но Насти в темной и душной соломенной пещере он не обнаружил. По спине пробежал мороз. Илья вылетел наружу и гаркнул на все поле:
– Настька!!!
Настя не отозвалась, зато за спиной Ильи послышался негромкий окрик:
– Э, морэ… Ты что ж наделал-то?
Голос был мужской. Знакомый. Илья еще не успел понять, кому он принадлежит, а по хребту уже поползли мурашки. В тяжелую со сна голову немедленно пришло самое страшное: пока он дрых, как медведь зимой, налетела по горячим следам Настькина родня, саму Настьку уже скрутили, как колбасу, и увезли домой, а его сейчас, в лучшем случае не до смерти, изобьют. А окликнули лишь для того, чтобы не бить в спину. Рука сама собой дернулась к голенищу, за кнутом, которого там, разумеется, не было. В голове стучало одно: успела ли Настька хотя бы сказать, что теперь жена ему? Медленно, очень медленно Илья повернулся.
– Ну вот, чяво[5], а ты – «напугается, напугается», – с сожалением заметил старушечий голос. – Напугаешь такого, как же! Ты на морду его взгляни! Чичас зубами грызть будет! Бедная Настька, за кого попала девочка наша, дэвлалэ…
Раздался дружный взрыв смеха – и Илья где стоял, там и сел. Придя в себя, он увидел, что поодаль, у зеленого прудика, расстелен ковер, на нем – скатерка, на скатерти стоит их с Варькой медный самовар с продавленным боком, а вокруг него сидят и угощаются чаем из Варькиных же кружек Ефим и Колька Деруновы, их жены (Феска тут же подмигнула Илье) и мамаша – старая Тюля, которой и принадлежала последняя фраза. Только сейчас Илья сообразил, что окликнул его старший Дерунов.
Ничего не ответив ехидной бабке, Илья молча нырнул в стог за рубахой, выбравшись оттуда, кое-как натянул ее, стряхнул с волос солому, перевел дыхание и лишь после этого как можно спокойнее сказал:
– Тэ явэньти бахталэ, ромалэ[6], будь здорова, биби
Парень.
Будьте счастливы, цыгане (приветствие).