В своем краю. Константин Леонтьев
сказал вместо Молдавия и Валахия – Малахия и Волдахия… Лихачев как над ним долго смеялся: ужас! Они – друзья».
– Друзья? – спросил Руднев, вытирая лицо.
– Друзья. Ведь Ваську Лихачев к нам привез, Вася очень беден был тогда… Пешком тридцать верст пришел к нам, последние…
– Вот как! Расскажите-ка…
– Theodor, – закричал из избы Баумгартен. – Не заставляйте вас ждать! Пейте чай… Мама сейчас на лошадь садится…
В самом деле, молодые люди едва успели проглотить стакана по два, как уже прибежал толстяк дворецкий и объявил, что Катерина Николаевна сейчас садятся и все барышни…
Все кинулись к дверям. Федя ухватился за полу Руднева и стал умолять его сесть на Стрелку.
– Седло казацкое, мягкое… Лошадка смирная… Не бойтесь, я вас на чумбуре поведу…
Баумгартен так был озабочен сам своею «Grise» (по-русски Крыса), что не мог остановить Федю. Федя умолял так настойчиво и ласково, утро было такое свежее, и Стрелка в самом деле казалась такая гладенькая и добрая, что Руднев решился на нее сесть, не делая больше никакого затруднения, и, чтобы стать выше собственного самолюбия, позволил даже Феде вести себя при всех на чумбуре.
Восторг Федин был страшный.
Он всем кричал: – Я, Васька, на чумбуре доктора… Я на чумбуре, мама, доктора поведу…
– Доктор вовсе этого не желает, – сказала мать. – Вы не слишком ему поддавайтесь – он надоедает ужасно, – сказала она. – Оставь-ка лучше.
Федя молча опустил чумбур, и слезы полились у него градом по щекам.
Все засмеялись, но Руднев поспешил вручить ему чум-бур, и Федя, улыбаясь, как солнце сквозь дождик, скромно и стыдливо поехал с ним рядом.
Все общество двинулось из деревни по росистым полям. Впереди ехали Катерина Николаевна с князем Самбикиным, за ними две девочки с берейтором; за берейтором Nelly и Милькеев, потом предводитель с Баумгартеном. Сзади всех остались Федя с Рудневым и молодой Лихачов. Он был тоже в Московском университете и скоро разговорился с Рудневым.
– Вы когда кончили курс? – спросил Руднев.
– Я? Я курса не кончил. Я только год или два был всего…
– Что же так?
– Надоело мне, по правде сказать. Грановского слушал, Кудрявцева иногда… А вообще-то я не очень люблю всю эту работу, я люблю вот деревню. Ну, и бросил. Сухая материя – эта юриспруденция. Я больше все на бильярде.
Мало-помалу разговор перешел на семью Новосильских и Милькеева, и Рудневу удалось наконец толком добиться от него, что это за Милькеев, кто он и как он сюда попал.
– Он очень способный малый, – сказал небрежно Лихачов, – только чудак ужасный, помешан всегда на разных правилах – правилами живет… Я его давно знаю.
– Неужели он все делает по заказу или напоказ?
– То есть, не то что напоказ. А он, как сам выражается, дорожит «самым фактом красоты», он будет один на необитаемом острове – так и там то же… «Поэзия есть высший долг… Исполняют же люди долг честности, а я