Три последних дня. Анна и Сергей Литвиновы
Союза? Из России?
– Да, Гануш.
Таня услышала в мамином тоне неприкрытое кокетство. Юлия Николаевна лукаво улыбнулась пожилому продавцу:
– Вы по-прежнему злитесь, что я лишила вас дома?..
И смутила ведь старика! Гануш смущенно потупил взор, пробормотал:
– Ох, Юля… мне до сих пор стыдно за тот день… за обстоятельства, при которых мы познакомились… я вам тогда столько ерунды наговорил.
– Дело прошлое, – отмахнулась она.
И – почти нежно! – коснулась руки продавца. Выговорила с интимным придыханием:
– А сейчас я действительно очень рада вас видеть!
Продавец, показалось Татьяне, ужасно смутился. Выхватил вдруг тряпку, зачем-то начал протирать прилавок. Все бормотал:
– Поразительно, просто поразительно…
Окинул Юлию Николаевну оценивающим взглядом, галантно изрек:
– Я уже сам древность. Как все вещи здесь, в лавке. А вы не изменились почти.
На Таню – никакого вообще внимания, даже немного обидно (обычно продавцы, тем более пожилые, да за границей, перед нею всегда стелились).
А тут все внимание маме. Извлек откуда-то снизу запыленную бутылку. Бокалы схватил прямо с витрины, налил себе и Юлии Николаевне. Сообщил:
– Это очень старое вино. Тех, давних, времен. Я специально хранил его на счастливый случай. Такой, как ваше возвращение!..
И смотрит на маман – будто на королеву.
Таня хмыкнула. Но встревать в идиллию пожилых голубков не стала. Скромно отошла в сторонку, принялась разглядывать товары (больше похожие на экспонаты в провинциальном музейчике). Однако к разговору прислушивалась. А когда прозвучало имя Мирослав, а мама ахнула – быстренько вернулась к прилавку.
– Он понимал, что вы считаете его предателем. Очень переживал из-за этого. Оправдываться, считал, подло и бесполезно, – печально, тихо произнес старик. А далее возвысил тон, глаза его ярко блеснули из-под кустистых бровей: – Но он верил, что когда-нибудь вы узнаете правду. И я чрезвычайно рад, что сегодня могу, наконец, вам ее рассказать.
Давно. Карловы Вары. Мирослав Красс
Мирослав навсегда запомнил тот миг, когда он в последний раз видел Юлию. Как проводил ее до отеля (расстались, в целях конспирации, за два квартала). Поцеловал на прощание, вдохнул аромат ее духов: сладковатый, пряный, совершенно ей не идущий. Долго смотрел вслед: тоненькая, трогательная, в своем лиловом – не по возрасту! – солидном костюме. Хрупкий цветок, чудо! Цокает в своих неудобных туфельках, попкой вертит – старается явно для него.
Он мало общался с русскими – редкие эмигранты, что осели в Карловых Варах, раздражали его своими бесконечными жалобами и всегда кислыми, недовольными лицами. А организованные группы советских туристов, что появлялись в их городке, интересовали его еще меньше: заполошные, дурно одетые, глаза у всех безумные – особенно когда в магазины попадают.
Иногда, правда, задавался вопросом: сам-то он кто? Русский, чех? Говорить на чешском ему было куда удобнее, чем на языке Достоевского