Река жизни. Александр Куприн
поручика плечом.
– Прочь, хам! Не имеешь права касаться офицера! – воскликнул гордо поручик. – Я все знаю! Вы здесь без паспорта пускаете! Укрываете! Краденое укрываете… Пристано…
Но тут Арсений ловко обхватил поручика сзади, дверь со звоном и с дребезгом хлопнула, два человека, свившись клубком, выкатились на улицу, и уже оттуда донеслось гневное:
– …держательствуете!
Сегодня утром, как это всегда бывало и раньше, поручик Чижевич явился с повинной, принеся с собою букет наломанной в чужом саду сирени. Лицо у него утомлено, вокруг ввалившихся глаз тусклая синева, виски желты, одежда не чищена, в голове пух. Примирение идет туго. Анна Фридриховна еще недостаточно насладилась униженным видом своего любовника и его покаянными словами. Кроме того, она немного ревнует Валерьяна к тем трем ночам, которые он провел неизвестно где.
– Нюничка, а куда же… – начинает поручик необыкновенно кротким и нежным, даже слегка дрожащим фальцетом.
– Что та-ко-е? Кто это вам здесь за Нюничка! – презрительно обрывает его хозяйка. – Всякий гицель, и тоже – Нюничка!
– Нет, видишь ли, я только хотел спросить тебя, куда выписать Прасковью Увертышеву, тридцати четырех лет? Тут нет пометки.
– Ну и выписывай на толчок. И себя туда же можешь выписать. Одна компания. Или в ночлежку.
«Стерва!» – думает поручик, но только глубоко в покорно вздыхает:
– Какая ты сегодня нервная, Нюничка!
– Нервная… Какая бы я там ни была, а я знаю про себя, что я женщина честная и трудящая… Прочь, вы, байструки! – кричит она на детей, и вдруг – шлеп! шлеп! – два метких удара ложкой влетают по лбу Адьке и Эдьке. Мальчики хнычут.
– Проклятое мое дело, и судьба моя проклятая… – ворчит сердито хозяйка. – Как я за покойным мужем жила, я никакого горя себе не видела. А теперь, что ни швейцар – так пьяница, а горничные все воровки. Цыц, вы, проклятики!.. Вот и эта Проська, двух дней не прожила, а уж из номера двенадцатого у девушки чулки стащила. А то еще бывают некоторые другие, которые только по трактирам ходят за чужие деньги, а дела никакого не делают…
Поручик очень хорошо знает, на кого намекает Анна Фридриховна, но сосредоточенно молчит. Запах бигоса вселяет в него кое-какие далекие надежды. В это время дверь отворяется, и входит, не снимая с головы фуражки с тремя золотыми позументами, швейцар Арсений. У него наружность скопца и альбиноса и все нечистое лицо в буграх. Он служит у Анны Фридриховны, по крайней мере, в сороковой раз, и служит до первого запоя, пока хозяйка собственноручно не прибьет его и не прогонит, отняв сначала у него символ власти – фуражку с позументами. Тогда Арсений наденет белую кавказскую папаху на голову и темно-синее пенсне на нос, будет куражиться в трактире напротив, пока весь не пропьется, а под конец загула будет горько плакать перед равнодушным половым о своей безнадежной любви к Фридриху и будет угрожать смертью поручику Чижевичу. Протрезвившись, он явится в «Сербию» и упадет хозяйке в ноги. И она опять примет его, потому что новый швейцар, заменивший