Очерки о старой Москве. Иван Горбунов
Кирюша, вставая из-за стола.
– А ты бы еще ел.
– Много довольны… не могу!
– Что ты, Кирюша, поделываешь? – обратилась к нему Анна Герасимовна.
Кирюша глупо улыбнулся.
– Ничего!
– Я тебе говорила – женись.
– Жениться… по нынешним временам…
– Ну, торговлю бы открыл…
– Торговать тоже… по нынешним временам…
– Куда ж теперь пойдешь?
– Туда…
– Куда?
– К тетеньке Василисе на Зацепу спать пойду.
– Ты у ней живешь-то?
– Нет.
– А где же?
– В монастыре…
– Что ж ты, душу свою соблюсти хочешь? – вмешался хозяин.
– Звоню. Колокол у нас большой, край только у него треснул… Шелапутиху хоронили, он и треснул…
– Как же, братец ты мой, – продолжал хозяин, – купеческий ты племянник, на линии, можно сказать, почетного гражданина, а каким пустым делом занимаешься, не купеческим…
Кирюша, уныло повесив голову, обтер рукавом скатившуюся слезу.
– Тетенька Василиса из дому выгнала… Ступай, говорит, вон!.. Холодно было… Всю ночь ходил по Яузе… Из Андроньева монахи взяли… «Звони», – говорят… Сапоги дали. Теперь в теплом соборе служат, а холодный который – заперт… Вчера отец казначей на Солянку за рыбой ездил…
– Стало быть, вы там хорошо едите?
– Монахи едят, – поспешно подхватил Кирюша, – мы звоним. Сегодня раннюю звонил…
– Ну, ступай с богом! Не ближний тебе путь на Зацепу-то, – сказала хозяйка.
Кирюша, положивши в рот указательный палец, робко обвел всех глазами и, тихо пробираясь по стенке, вышел из комнаты. Кухарка дала ему на дорогу пару лещей.
– Прими Христа ради, – сказала она.
Кирюша поклонился ей в ноги, промолвив:
– Благодарим за неоставление.
Первый блин, как говорится, комом. Целый день ходили все вялые. Коты не сходили с хозяйской постели. Ночь проведена беспокойно: хозяйка во сне вздрагивала, хозяин метался всю ночь, Семушка бился головой об стену и неистово кричал; Шарик, к величайшему огорчению дворника, всю ночь не лаял.
«Но уж только с завтрашнего числа я тебя лаять заставлю! Ты у меня на разные голоса лаять будешь, – думал дворник, перевертываясь с боку на бок, – теперь дело масленичное, двор у нас большой, улица глухая… Уж сам я за тебя лаять не буду».
В следующие затем дни желудки попривыкли и стали ладить.
С пирогами, с оладьями,
С блинами, с орехами.
Дворника все беспокоили лещи, которых куплено было очень много.
– Как возможно такую силу лещей съесть, – говорил он кухарке, – никто не одолеет.
Порешили, что, должно быть, в прощеный день[2] раздадут нищим.
– А вот у Гужонкина мастер агличанин, – замечал дворник, – весь пост будет скоромное есть. «По нашей, говорит, вере все возможно». Намедни ребята его спрашивают: «Ужли, говорят, Личада Фомич, и на страшной у