Алексей Навальный. Гроза жуликов и воров. Константин Воронков
(а заодно экономист). Для Википедии здесь можно было бы перечислить еще много разных фактов (что он высокий и блондин, например), но они ничего не добавят к портрету героя; скорее интересно наблюдение: на вопросы о себе и своей биографии Алексей отвечает прилежно, и кажется, он делает прилежно все, насчет чего принял решение – «делать». У него есть какая-то несоветская презумпция правоты спрашивающего: если человек интересуется, значит, ему это нужно.
Навальный не любит Советский Союз. Не ненавидит, а именно не любит; возненавидеть он его не успел по молодости лет: слишком сложное чувство для подростка, в пятнадцать обычно занимаются первой любовью, а не первой ненавистью. К тому же, по советским меркам семья Навальных была вполне успешной: ни с уважением, ни с деньгами проблем у них не было, а ненавидеть родину за отсутствие колбасы мелко даже для советского человека (в своем блоге он, кстати, так себя и называет – «совок»; и это не поза и не кокетство, а осмысленная констатация: надо быть «совком», чтобы последовательно не любить советскую власть и посвятить свою жизнь выдавливанию ее из себя, а в случае Навального – еще и из общества).
«…Главное детское воспоминание – я стою в очереди за молоком. Все время стою в очереди за молоком. Когда мне было семь лет, у меня родился брат. И пока он был маленький, ему было нужно много молока. И за ним все время приходилось стоять в очереди. Нужно было прийти к 14 часам, когда привозили это молоко, – а я как раз возвращался из школы – и стоять. Когда мне сейчас какие-то люди, особенно молодые, которые Советский Союз не застали, начинают рассказывать байки, как там было прекрасно, – мне этого рассказывать не нужно, я стоял за этим молоком. Мать с отцом до сих пор вспоминают, что в 5 утра нужно было идти занимать очередь за мясом. И это было в военном городке, где было хорошее снабжение. Я не считаю, что Советский Союз нужно как-то огульно ругать, но сейчас мы живем точно лучше, чем тогда, и у меня никакой ностальгии по нему нет. И жрать нечего было в Советском Союзе. Мы из Москвы на Украину возили гречку. Туда, где эту гречку выращивают.
Потом, я полдетства провел, сдавая бутылки. Когда мы переехали в военный городок в Таманской дивизии, там была плохая вода из крана, мы покупали газировку в бутылках, и можно было эти бутылки сдать. Причем бутылка стоила достаточно дорого – 20 копеек. И у них никогда не было тары. Ты прешь эти бутылки, чтобы сдать, а у них нет тары. Эти бутылки и это молоко для меня были символами. Причем было видно, что эти бутылки не были нужны никому. И тара не нужна никому. Но есть странный ритуал, что всех заставляют сдавать бутылки, а принимать не хотят. В 80-е, кажется, в КВН даже был скетч, в котором переделали известную песню и пели: „Я никогда не буду с тарой!“ Эта ерунда была поистине всенародной проблемой. И осознание бессмысленности экономического уклада, бесполезности и бардака происходило через это.
Каждое лето до 1986 года я проводил под Чернобылем, в деревне у бабушки. Еще в 30-м году ее раскулачили, и она ненавидела