Переспать с идиотом. Андрей Бычков
она улыбается и тем лысым и пожилым мужичкам у себя на работе, где она сидит на стуле или встает и переносит бумажки из кабинета в кабинет, и где эти мужички, и где вся эта их строгость и официальность, и даже весь деловой распорядок сам по себе, как будто все это пропитано и пронизано каким-то перезрелым соком, соком какой-то вульгарности, что как будто и сидят-то они на стульях в этом, как теперь принято выражаться open space, не как коллеги, и ходят по коридорам из кабинета в кабинет не как сотрудники, а как бабёнки и мужички, которые всегда тайно голые, и которые и предаются в порочном воображении своем каким-то, даже и не всегда, наверное, приятным наслаждениям, и что эти воображаемые, пусть даже и болезненные, наслаждения необходимы, и что им надо предаваться по какому-то странному закону и здесь, в офисе, и закон этот должен исполняться над каждым, поименно, не исключая и начальников, и чтобы высшие начальники делали это в воображении своем над низшими, а над высшими – те, кто еще выше них, чтобы, в конце концов, каждый получил свое разрешение от бремени, свою разрядку, после которой ему будет отпущено его незримое принятие вины, его отвращения к себе и к другим, и именно это и будет наказанием. И когда наказание будет уже позади, можно будет пообещать себе, что этого больше не повторится, что помимо порока есть все же и сознание своего достоинства, чтобы, по крайней мере, ничего такого себе не представлять. Потому что есть другая – своя и только своя истинная жизнь, и что хоть эта жизнь может быть не испачкана, не опозорена и не опорочена никакими представлениями.
Он все еще не мог поднять глаз, как будто она, его мать, и вправду сидела перед ним голой. Мучительное воспоминание, – распаренное и разваренное, как лук, от которого он всегда так содрогался, когда обнаруживал его в тарелке супа, будучи ребенком, – закрывало сейчас глаза пеленой, он вдруг вспомнил, как классе в пятом, когда он приходил из школы и садился за обед с ней, со своей матерью, как он иногда сползал под стол, словно бы уронил хлеб и должен теперь его поднять, а на самом деле, чтобы поглядеть в ее расставленные ляжки. Он вспомнил и о том, как однажды, уже в старшем классе, нашел в ее кровати спрятанную под подушкой резинку, забытую чужим мужчиной, приходящим по понедельникам, когда она так срочно отсылала Егора в кино, нашел этот резиновый кружок и раскатал… И сейчас, вспоминая, не удержавшись, подавился, неаккуратно нажав на ложку, что та надавила на тарелку, что тарелка почти опрокинулась, наклонившись на край, что в ней, переполненной, налитой до голубой каймы, колыхнулись жирные наваренные суповые массы и даже выплеснулись на стол, и отчасти и ему на рубашку.
– Идиот! – сказала мать, как будто догадываясь. – Что ты делаешь, идиот?
«Идиот», – горько понеслось внутри, в каких-то подземных казематах и коридорах, какие бывают вырублены и в горьких скалах, и в каменных сахарных горах.
11
Надо было собираться в театр. А в горле с утра, как назло, драло.
– Черт! – сказал Евгений Леонардович.
С махровым полотенцем, замотанным вокруг шеи, он слонялся по своей огромной квартире.