Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель. Михаил Булгаков
тени легли на Студзинского. Он напряженно слушал.
– Господин полковник, разрешите спросить?
– Знаю‐с, что вы хотите спросить. Можете не спрашивать. Я сам вам отвечу – погано‐с, бывает хуже, но редко. Теперь понятно?
– Точно так!
– Ну, так вот‐с, – Малышев очень понизил голос, – понятно, что мне не хочется остаться в этом каменном мешке на подозрительную ночь и, чего доброго, угробить двести ребят, из которых сто двадцать даже не умеют стрелять!
Студзинский молчал.
– Ну так вот‐с. А об остальном вечером. Все успеем. Валите к дивизиону.
И они вошли в зал.
– Смир‐р‐р‐р‐но! Га‐сааа офицеры! – прокричал Студзинский.
– Здравствуйте, артиллеристы!
Студзинский из‐за спины Малышева, как беспокойный режиссер, взмахнул рукой, и серая колючая стена рявкнула так, что дрогнули стекла.
– Здра…рра…жла…гсин… полковник…
Малышев весело оглядел ряды, отнял руку от козырька и заговорил:
– Бесподобно… Артиллеристы! Слов тратить не буду, говорить не умею, потому что на митингах не выступал, и потому скажу коротко. Будем мы бить Петлюру, сукина сына, и, будьте покойны, побьем. Среди вас владимировцы, константиновцы, алексеевцы, орлы их ни разу еще не видали от них сраму. А многие из вас воспитанники этой знаменитой гимназии. Старые ее стены смотрят на вас. И я надеюсь, что вы не заставите краснеть за вас. Артиллеристы мортирного дивизиона! Отстоим Город великий в часы осады бандитом. Если мы обкатим этого милого президента шестью дюймами, небо ему покажется не более, чем его собственные подштанники, мать его душу через семь гробов!!!
– Га… а‐а… Га‐а… – ответила колючая гуща, подавленная бойкостью выражений господина полковника.
– Постарайтесь, артиллеристы!
Студзинский опять, как режиссер из‐за кулис, испуганно взмахнул рукой, и опять громада обрушила пласты пыли своим воплем, повторенным громовым эхом:
– Ррр… Ррррр…Стра… Рррррр!!!
Через десять минут в актовом зале, как на Бородинском поле, стали сотни ружей в козлах. Двое часовых зачернели на концах поросшей штыками паркетной пыльной равнины. Где‐то в отдалении, внизу, стучали и перекатывались шаги торопливо расходившихся, согласно приказу, новоявленных артиллеристов. В коридорах что‐то ковано гремело и стучало, и слышались офицерские выкрики – Студзинский сам разводил караулы. Затем неожиданно в коридорах запела труба. В ее рваных, застоявшихся звуках, летящих по всей гимназии, грозность была надломлена, а слышна явственная тревога и фальшь. В коридоре над пролетом, окаймленном двумя рамками лестницы в вестибюль, стоял юнкер и раздувал щеки. Георгиевские потертые ленты свешивались с тусклой медной трубы. Мышлаевский, растопырив ноги циркулем, стоял перед трубачом и учил, и пробовал его.
– Не доносите… Теперь так, так. Раздуйте ее, раздуйте. Залежалась, матушка. А ну‐ка, тревогу.
«Та‐та‐там‐та‐там», – пел трубач, наводя ужас и тоску на крыс.
Сумерки