Значение Островского в нашей литературе. Дмитрий Аверкиев
талъ замѣчать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда-же обратиться, гдѣ высказать свои недоразумѣнiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только лѣнивый не бранитъ; только лѣнивый не издѣвается надъ нимъ и часто самымъ пошлѣйшимъ образомъ.
Возьметъ одинъ, выхватитъ выраженiе изъ его статьи (а курьезныхъ выраженiй у г. Григорьева дѣйствительно много и, какъ я замѣчаю, чѣмъ дальше тѣмъ больше) обезсмыслить его (потому что въ этомъ обезсмысленномъ видѣ оно для него понятнѣе) и носится съ нимъ какъ курица съ яйцомъ, статьи три по поводу сего напишетъ. Оно, конечно, хлѣбъ; и «съ малыми дѣтками» сытъ будетъ.
Другой возьметъ изъ стихотворенiй вашего критика выраженiе, что "жизнь хороша" и разъ пятьсотъ его употребитъ (вѣдь это пятьсотъ строкъ, кладите хоть по три копѣйки, такъ и то пятнадцать рублей выйдетъ) для показанiя, что все въ нашей жизни гнусно, а хорошъ одинъ онъ, обличитель, наставляющiй насъ, грѣшныхъ подписчиковъ.
Ну что мнѣ къ нимъ обращаться? Что у меня съ ними общаго? Я люблю искуство, потому что люблю народъ, а они терпѣть его не могутъ, потому что для нихъ народъ "грубая масса", спасенiе которой въ пяти умныхъ книжкахъ. Не вѣрю я этому-съ. У насъ на Руси не проживешь щедушными теорiйками, и золотушными мечтаньицами.
Такъ вотъ, м. г. въ какомъ я затрудненiи находился и надумалъ я обратиться съ своими замѣчанiями прямо къ вамъ. Не можетъ быть, думаю, чтобы имъ было важно одно свое, личное мнѣнiе. Вѣроятно, имъ важно разъяснить явленiе, оцѣнить его достодолжно и потому они выслушаютъ возраженiя и со стороны. Не дураками-же они насъ, своихъ подписчиковъ, считаютъ?
Притомъ-же, самое ваше направленiе подавало мнѣ надежду. Порядочные журналы никогда не замыкались и охотно помѣщали у себя замѣчанiя людей постороннихъ.
Подпишите мою статью, какъ угодно, хоть Китъ Китычъ Брусковъ. По моему это личность весьма въ своемъ родѣ почтенная. Или подпишите просто: "Одинъ изъ почитателей Островскаго".
Островскiй, какъ извѣстно, камень преткновенiя нашихъ критиковъ. Не говорю уже о тѣхъ, которые до сихъ поръ все еще разводятъ водицей остроумныя замѣчанiя Добролюбова о темномъ царствѣ и о свѣтломъ лучѣ въ ономъ. Нѣтъ, люди почтенные, люди безспорно умные, стали говорить, что Островскiй, собственно говоря, не драматургъ. Кажется самое наглядное: сценичность произведенiй Островскаго, ихъ успѣхъ на театрѣ, – должны-бы убѣдить ихъ въ противномъ, но по ихнему выходитъ не такъ, а почему не такъ – я никакъ въ толкъ взять не могу. Замѣчу кстати, что изъ произведенiй Островскаго на сценѣ успѣха имѣть не могутъ (развѣ только исключая московской) единственно тѣ сцены изъ замоскворѣцкой жизни (напр. Утро молодого человѣка, вторая часть трилогiи о Бальзаминовѣ, именно Свои собаки грызутся), которые не возведены имъ на степень типической комедiи, хотя можетъ быть въ нихъ и заключаются черты, весьма знакомыя и потому любезныя сердцамъ нѣкоторыхъ москвичей.
Съ другой стороны, настоящiй критикъ Островскаго, Ап. Ал. Григорьевъ, уклонился нѣсколько въ сторону. Онъ конечно много сдѣлалъ для пониманiя этого писателя, и по поводу его выставилъ весьма важный вопросъ объ отношенiи народнаго поэта къ изображаемымъ имъ типамъ, при чемъ, по моему крайнему пониманiю, критикъ рѣшилъ этотъ вопросъ яснѣе поэта; т. е. Островскiй послужилъ для критики болѣе поводомъ, чѣмъ былъ дѣйствительно рѣшителемъ этого вопроса въ своей художественной практикѣ.
Далѣе г. Григорьевъ не только разсматривалъ Островскаго, какъ поэта вполнѣ народнаго, но даже высказалъ (хотя и не на страницахъ этого изданiя), что Островскiй равенъ Шекспиру, что это русскiй Шекспиръ. Вѣдь это страшно вымолвить, вѣдь это не пустое слово – Шекспиръ!
Что такое Шекпиръ? Вѣдь онъ не только полнѣйшiй выразитель англiйскаго народнаго духа, но въ тоже время выразитель внѣшней, практической жизни всѣхъ среднихъ вѣковъ, подобно тому, какъ Дантъ былъ выразителемъ внутренней, религiозной жизни этихъ вѣковъ. Вѣдь въ Шекспирѣ мы видимъ, по словамъ Карляйля, всю внѣшнюю жизнь нашей Европы, какъ она развилась тогда въ рыцарствѣ, придворной жизни, честолюбiяхъ, свычаяхъ и обычаяхъ; какiе имѣли тогда люди практическiе пути мышленiя, дѣйствованiя, воззрѣнiя на мiръ. Какъ по Гомеру мы до сихъ поръ можемъ построить древнюю Грецiю; такъ, черезъ много вѣковъ, въ Шекспирѣ и Дантѣ, будутъ все еще читать, чѣмъ была наша новая Европа въ вѣрѣ и практической жизни (Lectures on heroes, 260).
Стало быть, называя Островскаго русскимъ Шекспиромъ, г. Ап. Григорьевъ хотѣлъ сказать этимъ, что Островскiй не только полнѣйшiй выразитель русскаго народнаго духа, но и выразитель жизни новыхъ вѣковъ, этого богатаго наслѣдiя, доставшагося намъ отъ Запада. Это не только не справедливо, но даже просто непростительно. Гдѣ-же новые вѣка, ихъ вѣрованiя и стремленiя, ихъ радости и горе, ихъ пылкiя мечты и ихъ безпощадное сомнѣнiе въ произведенiяхъ г. Островскаго? Всякому извѣстно, что даже и намека на это у него нѣтъ. И будто Островскiй полнѣйшiй выразитель нашего народнаго духа, нашъ высшiй поэтъ? О, конечно нѣтъ! Нашъ высокiй выразитель, высшiй поэтъ и единственный великiй русскiй поэтъ (въ полномъ смыслѣ этого выраженiя), – Пушкинъ. И такъ, для того чтобы разъяснить значенiе Островскаго, нашему критику слѣдовало-бы его сопоставить съ Пушкинымъ. Быть колоссомъ