Отравленная совесть. Александр Амфитеатров
она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, – в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею… сколько раз ходила без передника – именно за литературу эту глупую… А тут, знаешь, откуда что берется: просто сама себя не постигаю.
– Специальность особого рода!
– Должно быть. Оно и точно: я замечала, – так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная. Куда же до меня этой Надсоновой… как бишь ее? – графине Лиде, что ли? Мой сочинитель изумлялся: откуда, пишет, у вас, баронесса Клара, – я баронессой Кларой подписываюсь, – берется такая тонкость в анализе страстей? Анализ страстей! Недурно сказано? А?
– Чего же лучше? Но как смотрит на твои подвиги муж?
– Очень мне нужно, как он смотрит. Состояние мое и воля моя.
Зачем Олимпиада Алексеевна, едва отбыв траур по первом старом муже, поторопилась выйти за Ратисова, тоже уже немолодого и скучнейшего в мире холостяка, притом не чувствуя к нему ни любви, ни уважения (да и нельзя было их чувствовать к этой смешной фигуре, самою природою предназначенной к роли Менелая), – она сама недоумевала.
– Бес попутал, – объясняла она. – Кто ж его знал, что он такой? С виду был как будто и порядочный человек, и мужчина, а на деле вышел размазня, тряпка, жеваная бумага, Мижуев противный…
– Я так полагаю, тетушка: вы это из предосторожности, – смеялся Синев.
– То есть из какой же, Петя?
– Из предосторожности, чтобы не выйти замуж за кого-нибудь еще хуже.
– А что ты думаешь? Ведь, пожалуй, правда!
– Разумеется, правда. Темперамент ваш мне хорошо известен. Не будь у вас премудрого Иакова, вы давно бы обвенчались с каким-нибудь синьором Аморозо.
– Меня и то один баритон уговаривал развестись с Иаковом.
– Вот видите. И обобрал бы вас, тетушка, этот баритон до последней копейки, и колотил бы он вас четырнадцать раз в неделю… ух, как эти шарманщики колотить умеют! Кулачищи у них – во какие! Народ музыкальный: бьют в такт, sforzando[3] и rinrorzando[4]. A Иаков – человек безобидный. Ему лишь бы винт был, английский клуб, да печатали бы юмористические журналы его стишонки и шарады, – а затем хоть трава не расти. Я думаю, тетушка, он уже позабыл, как дверь открывается на вашу половину…
– А зачем ему шляться, куда его не спрашивают?
– Да-с, тетушка! вы мало цените своего Иакова. В мужья он, конечно, не годится, но презерватив великолепный.
– Что это – презерватив?
– Маленькая штучка в револьвере. Захлопнул ее – и щелкай курком, сколько хочешь: выстрела не будет. Так и вы, тетушка: при Иакове влюбляться в своих шарманщиков и «романсовать» – как выражаются поляки – можете с ними сколько угодно, но выпалить замужеством – ни-ни! презерватив не позволяет.
Между Людмилою Александровною и Олимпиадою Алексеевною – при всем несходстве их характеров и образа жизни – существовала нежнейшая дружба, еще с институтских времен. Впрочем, в институте обожание Липы Станищевой было чуть не повальною болезнью. Чем тянула она к себе подруг, ни она сама, ни они не понимали;
Сильно выделяя
Усиливаясь