Кипарисовый ларец. Иннокентий Анненский

      Наша улица снегами залегла,

      По снегам бежит сиреневая мгла.

      Мимоходом только глянула в окно,

      И я понял, что люблю ее давно.

      Я молил ее, сиреневую мглу:

      «Погости, побудь со мной в моем углу,

      Не тоску мою древнюю развей,

      Поделись со мной, желанная, своей!»

      Но лишь издали услышал я ее ответ:

      «Если любишь, так и сам отыщешь след,

      Где над омутом синеет тонкий лед,

      Там часочек погощу я, кончив лет,

      А у печки-то никто нас не видал…

      Только те мои, кто волен да удал».

      Бесследно канул день. Желтея, на балкон

      Глядит туманный диск луны, еще бестенной,

      И в безнадежности распахнутых окон,

      Уже незрячие, тоскливо-белы стены.

      Сейчас наступит ночь. Так черны облака…

      Мне жаль последнего вечернего мгновенья:

      Там все, что прожито, – желанье и тоска,

      Там все, что близится, – унылость и забвенье.

      Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,

      Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,

      И где разорвано и слито столько туч…

      Он как-то ближе розовых закатов.

      Не мерещится ль вам иногда,

      Когда сумерки ходят по дому,

      Тут же возле иная среда,

      Где живем мы совсем по-другому?

      С тенью тень там так мягко слилась,

      Там бывает такая минута,

      Что лучами незримыми глаз

      Мы уходим друг в друга как будто.

      И движеньем спугнуть этот миг

      Мы боимся, иль словом нарушить,

      Точно ухом кто возле приник,

      Заставляя далекое слушать.

      Но едва запылает свеча,

      Чуткий мир уступает без боя,

      Лишь из глаз по наклонам луча

      Тени в пламя бегут голубое.

      Веселый день горит… Среди сомлевших трав

      Все маки пятнами – как жадное бессилье,

      Как губы, полные соблазна и отрав,

      Как алых бабочек развернутые крылья.

      Веселый день горит… Но сад и пуст и глух.

      Давно покончил он с соблазнами и пиром, —

      И маки сохлые, как головы старух,

      Осенены с небес сияющим потиром.

      Безуханно и цветисто

      Чей-то нежный сгиб разогнут, —

      Крылья алого батиста

      Развернулись и не дрогнут.

      Все, что нежит – даль да близь,

      Оскорбив пятном кровавым,

      Жадно маки разрослись

      По сомлевшим тучным травам.

      Но не в радость даже день им,

      Темны пятна маков в небе,

      И тяжелым сном осенним

      Истомлен их тяжкий жребий.

      Сном о том, что пуст и глух

      Будет сад, а в нем, как в храме,

      Тяжки головы старух…

      Осененные Дарами.

      Какой тяжелый, темный бред!

      Как эти выси мутно-лунны!

      Каксаться скрипки столько лет

      И не узнать при свете стуны!

      Кому ж нас надо? Кто зажег

      Два желтых лика, два унылых…

      И вдруг почувствовал смычок,

      Что кто-то взял и кто-то слил их.

      «О, как давно! Сквозь эту тьму

      Скажи одно, ты та ли, та ли?»

      И струны ластились к нему,

      Звеня, но, ластясь, трепетали.

      «Не правда ль, больше никогда

      Мы не расстанемся? довольно…»

      И скрипка отвечала да,

      Но сердцу скрипки было больно.

      Смычок все понял, он затих,

      А в скрипке эхо все держалось…

      И быбло мукою для них,

      Что людям музыкой казалось.

      Но человек не погасил

      До утра свеч… И струны пели…

      Лишь солнце их нашло без сил

      На черном бархате постели.

      Позабудь