Кипарисовый ларец. Иннокентий Анненский

      Небо нас совсем свело с ума:

      То огнем, то снегом нас слепило,

      И, ощерясь, зверем отступила

      За апрель упрямая зима.

      Чуть на миг сомлеет в забытьи —

      Уж опять на брови шлем надвинут,

      И под наст ушедшие ручьи,

      Не допев, умолкнут и застынут.

      Но забыто прошлое давно,

      Шумен сад, а камень бел и гулок,

      И глядит раскрытое окно,

      Как трава одела закоулок.

      Лишь шарманку старую знобит,

      И она в закатном мленьи мая

      Все никак смелет злых обид,

      Цепкий вал кружа и нажимая.

      И никак, цепляясь, не поймет

      Этот вал, что не к чему работа,

      Что обида старости растет

      На шипах от муки поворота.

      Но когда б и понял старый вал,

      Что такая им с шарманкой участь,

      Разве б петь, кружась, он перестал

      Оттого, что петь нельзя, не мучась?..

      В желтый сумрак мертвого апреля,

      Попрощавшись с водною пустыней,

      Уплывала Вербная Неделя

      На последней, на погиблой снежной льдине.

      Уплывала в дымах благовонных,

      В замираньи звонов похоронных,

      От икон с глубокими глазами

      И от Лазарей, забытых в черной яме.

      Стал высоко белый месяц на ущербе,

      И за всех, чья жизнь невозвратима,

      Плыли жаркие слезы по вербе

      На румяные щеки херувима.

      Ты опять со мной, подруга осень,

      Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

      Никогда бледней не стыла просинь,

      И снегов не помню я мертвей.

      Я твоих печальнее отребий

      И черней твоих не видел вод,

      На твоем линяло-ветхом небе

      Желтых туч томит меня развод.

      До конца все видеть, цепенея…

      О, как этот воздух странно нов…

      Знаешь что… я думал, что больнее

      Увидать пустыми тайны слов…

      Еще горят лучи под сводами дорог,

      Но там, между ветвей, все глуше и немее:

      Так